Новый Мир ( № 11 2007)

Хоть на миг да озаряет это смутное чело.

Полетает, поиграет. Что случилось? Ничего.

С другой стороны, даже и здесь виртуальность контекста покрывает опасную чувственность образов: власяница, любовно обволакивающая тело героя, настолько же далека от кощунства, насколько сам жанр “физиологического очерка”, в котором работает Полина Барскова, — от эротики. Ее завораживает поэтика перевоплощения: появление тела, биологической массы, на тех же орбитах, по которым раньше, гонимая трансцендентною силой, скиталась душа. Виртуальное пространство, опознанное поэтом, сколачивает принципиально иную фактуру: здесь, в лирическом романе нового типа, нет ни автора, ни героев — только законы игры.

То есть как — только законы игры, только эротическая модель… А любовь? А духовное соединение, к которому, переодеваясь в монашескую власяницу, стремится Барскова?

А любовь и есть то, что толкает лирического героя на эти орбиты, то единственное, что остается в сознании, когда окончательно дематериализуется мир. Кульминация нового лирического романа — провал на месте искомого ты, отсутствие всякой ответной реакции, эфемерность, иллюзорность объекта. Прозрение гибельно, одиночество — непреодолимо, а все остальное, как объясняла лирическому герою Барсковой некая S, — все остальное… мягко говоря… чепуха:

Все Кармен да Манон —

бойкие девчата.

Этот стон — наш канон.

Повторяй сначала.

..........................

Вот еще два шага —

Я тебя узнаю.

Раз и два — ни фига.

Но дорожка с краю.

Дорожка — в обход культуры, в обход традиционного, классического искусства любви . Болевая самодостаточность личности, тем более — женской, определяет настрой поэзии подступающих следом “двадцатилетних”: того поколения, которое “Вавилон” обозначает как “родившихся после 1979 года” и которое принесло на страницы дебютовских сборников новый бытийный минимум, необходимый для создания любовной лирики либо эротической поэзии новой волны.

 

“Марежь” действительности (Юлия Идлис — Анна Русс)

Виртуальные обороты снижаются где-то в начале двухтысячных, засвеченных хронометрическим символизмом: еще бы, новое тысячелетие, новая эра. Новое, из глубин подсознания пробивающееся понимание любви, пронизанное первыми стежками сомнения в достаточности телесной субстанции и материального среза пространства. Следует, однако, учитывать, что понимание это оказалось сообщено поколению, чьей прерогативой познания мира стал чувственный опыт, а морально-эстетическим фундаментом, “печкой”, от которой пошел новый пляс, — пресловутое “абсолютное отсутствие рефлексии по отношению к прошлому”1. При всей верности этого утверждения парадоксы, как ни крути, неизбежны, потому что, только суммировав формулы этого самого поэтического “прошлого”, можно вообще плясать.

Прежде всего: пустота внутри, в первом из обрисованных здесь поколений выстроенная из обломков распавшейся эры, а в сознании поэтов, предваривших эпоху двухтысячных, понятая как виртуальное пространство, размеченное кодами, шифрами, колонтитулами пропавшего смысла, сегодня — для поколения двадцатилетних — становится уже реальной, ничем не заполненной пустотой. То есть приобретенная психология постояльцев (маркер лирической линии Евсы и Галиной, символ, в поэзии преломившийся образом края земли) сменяется здесь психологией постояльцев врожденной: герой поколения, действуя и выживая в условиях смоделированной эмиграции, не спешит приспосабливаться к обстоятельствам, полагая, что почва, подчищенная, вывороченная одними и вымороченная другими предшественниками, не способствует ни росту, ни элементарному выживанию. Соответственно жизни на чемоданах вполне отвечает такая же — торопливая, зародившаяся на пересадке, совпадающая с движением из пункта A к пункту B, — короче, столь же обрезанная, без конца и начала, любовь.

Впрочем, начало при желании вычислить можно: за точку отсчета берется любое явление внешней действительности, каковая теперь, располагая арсеналом документальных свидетельств, аргументов и