фактов, заменяет двадцатилетним раскрошенный ранее текст:
…боль моя родилась на восемь лет раньше меня
в маленьком городке под другим маленьким городком;
как она там была, пока меня не было, бегала босиком,
росла, набиралась сил?
кто смотрел на нее, брал на руки, из жалости клал с собою в постель,
чтобы она отогрелась и начала говорить-говорить,
чтобы ее слова дрожащие, мокрые обретали плоть
горячих тел, холодных тел, незнакомых тел?
Процесс обретения плоти — именно обретения, а не познания, препарирования или чего там еще — становится первой метой, центральным действием поэзии поколения двадцатилетних, и это ни в коем случае не художественный прием, а единственная возможность сказать правду о себе и о мире, предельную правду человеческой личности, делящейся на части. Теперь уже в границах любовных конфликтов мутирует не реальность: в этих границах искажается изнутри сам субъект.
Не знаю, отдает ли себе отчет Юлия Идлис в том, что она последовательно фиксирует эту мутацию, это перемещение сознания, сбитого с оси вековыми химерами, в субстанцию человеческого тела — единственную субстанцию, которая в начале XXI века способна подобным химерам противостоять. Как бы то ни было, в лакуны, чернеющие на месте нравственных ориентиров, вдвинута одушевленность организма как такового: эмоции превращаются в телесные атомы, мысли проходят “через поры кожи”, движение сознания повторяет хаотическое движение частиц. Если чем-то и можно заполнить нишу любовного логоса в данной системе координат, так только эротикой: кодовым языком поэзии двадцатилетних становится язык тела. Физиология в словаре этого поколения символична насквозь.
Идлис обладает способностью представлять как эротику все, к чему прикасается: воздействует сомнамбулическая поэтика заклинания, ритмы, повторяющие перебои дыхания, акценты, совпадающие с пульсацией плоти. Посыл “двадцатилетних”: всякому духовному явлению можно найти соответствие в поэтике чувственных образов; чтобы дать концепту абсолютное практическое воплощение и таким образом утвердиться в поэтическом авангарде, здесь нужно идти до конца.
Юлия Идлис — из тех, кто идет:
Слушай, девочка, ибо сейчас к тебе говорит
Тот, Кто пишет тобой по базальту церковных плит;
Ему навстречу что-то в тебе болит,
захлебывается, кричит.
Ночью, девочка, Он берет тебя и берет
Словом Своим упругим твой распяленный рот
и горло, легкие, живот, твою кожу и пот
и речитативом врет —
устами твоими, но голосом в них чужим,
тяжелыми звуками про твою неживую жизнь,
про после жизни, про каменные ножи
по обе стороны лжи…
Бог, проступающий в суррогате действительности, замыкает до той поры рассеянный в монологах, лирических исповедях, признаниях онтологический смысл: познать свое тело — значит познать Бога, утвердить тело — значит, в свою очередь, утвердить и Его бытие. И вот тут вертикаль мироздания подготавливает поколению новый тупик, потому что разговаривать с Господом на Его языке человек разучился.
При всем разнообразии литературных словарей двадцатилетних, воздух реальности, которую они
