Впрочем, обида здесь тоже присутствует: все-таки пашешь как лошадь — а ничего не можешь себе позволить. Ненормальный представитель никакого класса глядит на ту же рекламу, отплевывается, говорит себе: дерьма-пирога, как здорово, что мне вообще ничего не нужно, поскольку я знаю, что мир — иллюзия, вещи — морок. Это называется духовным развитием. Старый Беккет, в молодости намучившийся с плащом и автомобилем, ходит ночью в доме престарелых от серой стены к темному окну. В белом балахоне и белых носках. Зажигает лампу, чиркнув спичкой по материи на заднице. Как учил его отец. Лампа горит, потом гаснет. За черным окном ничего не шелохнется. Нигде ничего нет. Нигде. Ничего. Нигде ничего никогда. Белая ножка койки. Чистое “Я”. Человек без свойств. Тем троим нечего ему сказать.
Как глупо, — говорила перед смертью столетняя прабабка моего знакомого, пережившая две революции, три войны, ссылку, лагерь, поселение и демократические преобразования в России. — Как глупо и быстро.
Индусы, пристальнее которых в сознание не вглядывался никто и никогда, не говорят: “я думаю”. Знают — если “Я”, то не думает, если “думает” — то не “Я”. Любопытно, с каким упорством европейская традиция пытается строить модель мышления как последовательность разворачивания логических операций. Вопреки каждодневному человеческому опыту, который подсказывает, что путем логических переходов удается мыслям проковылять разве что пару шагов, а на третьем уже понадобится озарение. Написав на доске дифференциальное уравнение третьей степени, математик логику может отключить. Собственно, лучшее, что он может придумать, — это сидеть и смотреть на доску, пока решение просто не придет ему в голову. Наше мышление заключается в создании условий для мышления. Но мыслит-то кто? Есть ли вообще ум, создающий новое, способный самостоятельно не только крутиться в унылом круге ближайшего предвидения и планирования, но действительно двигаться вперед. Сам. Только своими силами. Или мы только читатели, ждущие подсказок, выбирающие себе — и с немалым трудом — необходимые мыслительные “принадлежности” из набора готовых текстов? Индусы, практикующие йогу, считают, что “познавать” — в смысле процесса, проникновения, изучения — занятие бессмысленное. Что сосредоточение на той или иной области обеспечивает полное и абсолютное знание о любых вещах. Ошибка возможна только как результат несовершенного сосредоточения. Логике в этой системе вовсе не остается места. Как, впрочем, и произволу со стороны “высших сил”. При правильном нажатии на кнопку результат будет получен. Математик, сидящий у доски, если, конечно, он не йог, продвинувшийся на Пути, рискует больше, и это человеческая нотка, которая, собственно, мне и дорога наиболее во всей этой истории. Потому что решение может не прийти. И часто не приходит. Тогда горят человеческие судьбы, жизни, а порой и мозги.
Вроде бы здесь классический пример — разномастные художники-неудачники. А вот удачливый Эйнштейн — из чего состояла вторая половина его жизни?
Вычислительная математика, методология, стили в искусстве — попытки освободиться от такой зависимости, изгнать озарение. Порождающие машины, гарантирующие, казалось бы, убедительный результат. Но вырождение наступает слишком скоро. В двадцатом веке научились, оседлав стиль, производить в массовом порядке невероятное количество “товарных единиц” искусства. Вместе с тем теперь любой стиль настолько малоемок, что полностью израбатывается всего за несколько лет, и разве что его первооткрыватель способен стричь с него купоны до гробовой доски, выдавая на-гора шедевры, похожие один на другой как две капли воды.
Сюрреализм на фоне своего века был антистилем. Или стилем в каком-то уже историческом смысле слова. Потому как делал основным стилистическим принципом именно обращение к чужому — к снам, грезам, автоматическому письму. Можно как угодно относиться к сюрреалистам, но нельзя отрицать, что они действительно научились доставать из собственной головы очень странные вещи, которые потом способны были сами рассматривать с удивлением. Постмодернистский пастиш, замена этого обращения к онтологически чужому культурным чужим, выглядит как приведение идеи к реалиям времени, к общему знаменателю.
Беккет, несмотря на свою злость и отчаяние, стиля тоже не избежал. Но он один из немногих, у кого стиль не был порождением трусости и духовной слабости. В беккетовский стиль не спрячешься — поэтому у него нет последователей. С его помощью Беккет не обманывает себя и не ставит на место Бога. Он очень хорошо понимает, что такое — говорить. Ждать, когда ничьи слова накопятся во рту, затем выпускать их наружу. Но с упорством обреченного Беккет отказывается пред этим смириться. Его стиль — это род борьбы, предприятие заведомо и осознанно безнадежное. Его нобелевская премия — род издевательства самонадеянного общества над человеком, докопавшимся до корней вещей.
...Целый день я вписывал в клеточки цифры, заполняя бухгалтерские счета. Последнее время от всякой работы, требующей сидения, неподвижности — и уж тем более бездумной, механической сосредоточенности, концентрации внимания на пустых для меня вещах — у меня к вечеру резко поднимается давление. Я пытаюсь вылечить это при помощи индийских снадобий и прогулок поздним вечером. Аюрведические таблетки что-то творят в организме. Сегодня их действие на себе я начал ощущать как короткие провалы, как будто бы я — это две совпадающие одна с другой, но разные сущности, и вот одна из них то и дело начинает рушиться относительно другой, осыпается, падает, как слой песка на обрыве. Это странное ощущение сопровождается короткой потерей ориентации, страхом, но и своеобразной эйфорией. И когда эти микроприступы следуют один за другим достаточно часто, эйфория становится устойчивой. Отправляясь сегодня на прогулку, я взял с собой плеер сына и сунул в него первый
