Лавлинский (да и стихи он публиковал под этим именем), нащупав свою литературную тему, решил назваться Захаром Прилепиным. Дисгармония имени и фамилии снова устранена, но прямо противоположным образом.
Захар — имя простонародное (даром что библейское). Но еще Пушкин сетовал по поводу “сладкозвучнейших греческих имен, употребляющихся у нас только между простолюдинами”. То же относится и ко многим библейским именам. Трудно представить себе Онегина или Печорина с именем Захар. Зато этим именем назван неповоротливый, ленивый, неряшливый и ворчливый слуга Обломова.
Захар Прилепин — звучит шершаво, словно трут наждаком по стеклу, тяжело, угрюмо, но почвенно, кондово. И в этом выборе имени сконцентрирована писательская стратегия автора, сочиняющего свой образ-маску. Романом “Патологии” Прилепин заявляет о себе не как писатель-интеллектуал, щедрый на вымысел, экспериментирующий со словом, играющий с ним (постмодернистские стратегии отвергнутой эпохи), но как очевидец, рассказывающий о “правде жизни”, скрытой от “чистой” читающей публики. И тут принципиальное значение имеет позиционирование себя как человека “из глубинки”, из народа.
Для читателей “Generation ‘П‘” Пелевина не имеет значения, работал ли автор в области рекламы или нет. Читатель “Голубого сала” Сорокина даже и вопрос не поставит о связи вымысла с реальностью. Для читателей романа “Патологии” имело самое существенное значение то, что автор был командиром отделения ОМОНа, воевавшего в Чечне. Во всяком случае, не было ни одной статьи о романе, где не упоминалась бы эта деталь биографии Прилепина (а после того, как роман мало кому известного автора стал финалистом премии “Национальный бестселлер” за 2005 год, статей таких появилось великое множество). “Захар Прилепин, настоящая фамилия ОМОН” — таков заголовок одной из статей. Но в редкой заметке фигурировал тот факт, что автор закончил филологический факультет Нижегородского университета и что работает он вовсе не омоновцем, не вышибалой в ресторане и не грузчиком, а журналистом.
Романа о войне все ждали не от журналиста, не от литератора, хотя бы даже он всю Чечню прочесал вдоль и поперек, наслушался рассказов очевидцев с двух сторон и понял многое, чего и не знает солдат, взаперти сидящий на своей базе и блокпосту, но именно от участника, солдата, спецназовца, омоновца.
Замелькали слова “окопная правда”, последовали сравнения с Виктором Некрасовым, вспомнили о поколении лейтенантов, пришедших с Великой Отечественной, заговорили о новой документальности, в критический обиход вновь вошло позабытое слово “достоверность”, и произносилось оно совершенно всерьез, словно авторы критических статей позабыли о давно осмеянном “критерии достоверности”, использовавшемся советской критикой в качестве дубинки для лупцевания оступившихся писателей.
Прилепин попал в точку. Казалось бы, все, что писалось оппозиционными журналистами о Чечне, — подтверждалось. Бездарность командования и царящая коррупция (чего только стоит страшная сцена гибели отряда ОМОНа, уже возвращавшегося домой после командировки, разоруженного и практически подставленного под пули боевиков). Жестокость обеих сторон, умножающая жестокость. Пьянство, царящее среди федералов. Нов был сам ракурс, страшные в своей обыденной выразительности детали и полная бесстрастность в их описании.
Вот едет по дороге грузовик, “в кабине два человека в гражданке... вроде чичи, кузов открытый, пустой”. Омоновцы даже и не собираются разбираться, что за люди в грузовике, куда едут. Просто открывают по нему пальбу. Машина останавливается.
“Пассажира вытаскивают за ноги. Голова его ударяется о подножку. У него прострелена щека, а на груди будто разбита банка с вареньем — черная густая жидкость и налипшее на это месиво стекло с лобовухи. Он мертв”.
Машину обыскивают, ничего не находят — однако водителя не отпускают, а расстреливают. Не то чтоб в отряде ОМОНа собрались садисты. Вон у бойца, которому велели расстрелять человека, даже руки трясутся. Тем не менее он поднимает автомат, а автор скрупулезно описывает бессудный расстрел. “Выстрела нет — автомат на предохранителе. Чеченец прытко встает на колени и хватает Санькин автомат за ствол… Димка Астахов бьет чеченца ногой в подбородок, тот отпускает ствол и заваливается на бок. Димка тут же стреляет ему в лицо одиночным. Пуля попадает в переносицу. На рожу Плохиша, стоящего возле, как будто махнули сырой малярной кистью — все лицо разом покрыли брызги развороченной глазницы.
— Тьфу, бля! — ругается Плохиш и оттирается рукавом. Брезгливо смотрит на рукав и начинает оттирать его другим рукавом.
Санька Скворец, отвернувшись, блюет непереваренной килькой”.
Перед отходом омоновцы обливают машину и трупы бензином и поджигают.
Так ведь это же военное преступление, скажет читатель. Именно так. Но когда оппозиционные журналисты рассказывают, что омоновцы расстреливают машины с мирными жителями без суда и следствия, а потом сжигают, чтобы скрыть следы, — военные дружно обвиняют их во лжи, а официозные СМИ — в русофобии. А вот когда Прилепин рисует картину бессудного расстрела — ее проглатывают все, и мнение ветеранов войны в Чечне, книгу одобривших за правдивость, выносится издательством на обложку.
Вот в этом и есть сила Прилепина. Он сумел найти тот ракурс повествования, тот тон, который не осуждает и не оправдывает никого из участников военных действий, но объясняет механизм взаимной жестокости. Ведь машину расстреливают нормальные, в общем, парни. Симпатичные даже. А потом будут расстреливать их самих, и все читательское сочувствие будет на их стороне.
