Залезаю на свой e-mail, посмотреть, кто пишет… Никто. Странно. Удаляю четыре послания со спамом. У меня даже в груди заныло от некротизма этих настырных рассылок.
Кликаю на “новости”… Теракт в Алжире… Боевики обстреляли военный патруль из ракетного комплекса “катюша”. Перед тем как скрыться, бандиты…
Надо работать.
Близится конец романа. Сюжетные нити вот-вот сойдутся в одной точке, где должна разорваться беллетристическая ракета, летящая из прошлого. Вновь и вновь натыкаюсь на аутичные предложения… “Она бурно вскинула на него свои горящие глаза и закричала голосом гневной тревоги…” Что с этим делать?
Изменяю. Но получается почти то же самое, только лаконичнее и от этого как бы еще и с претензией. Я нервничаю, сильнее стучу по клавиатуре.
Полгода назад я корпел над повестью Чарской “Записки сиротки”. Лучше бы Лидия Алексеевна написала эту вещь не о бедной девочке, а о нашей планете, было бы правильнее, ведь Земля — главная сиротинушка, всё вокруг нее в Солнечной системе — неорганическая химия. И ни одной бактерии.
Вечер. Я закончил. Ужинаем с мамой. Она рассказывает о садике, о детях, за которыми позже всех приходят родители.
Звонит работодатель, говорит, что заедет ко мне попозже, после одиннадцати, привезет деньги и еще две повести Чарской.
Около полуночи — опять звонок, работодатель возле дома. Записываю отредактированный роман на диск и спускаюсь на улицу.
Машина у подъезда. Сажусь в нее. Тепло. В “мицубиси” хорошая звукоизоляция, двигателя не слышно. Только отопитель тихо гудит.
Обмениваемся с работодателем дисками. Он отсчитывает мелкие купюры, по сотне. Сую пачку в задний карман джинсов.
Работодатель смотрит на меня, довольный. У него какое-то слишком интернациональное лицо. Говорит, что предки его — скандинавы, но сам похож на чувашского еврея: широкий нос, нагловато- растерянный взгляд… Ездит он на солидной машине, а одет неряшливо, взъерошенный какой-то, и все время ёрничает. И сейчас — спрашивает:
— Не надоело редактировать? — и ухмыляется.
Я отвечаю, что — нет, что, наоборот, чувствую прилив творческих сил. И спрашиваю в свою очередь:
— Как думаешь, на том свете Чарской нормально?
— Мы с тобой верующие, — он тронул ручку у руля, и щетки смахнули со стекла снежинки, — поэтому вооружены не только голым оптимизмом... Я тебе сейчас отвечу однозначно и своевольно, а меня потом на том свете, как говорят иудеи, распекут за некошерную конкретику.
И работодатель глядит лукаво. Наверно, он не торопится и хочет еще со мной побеседовать.
Я говорю:
— Если углубиться в психоз Чарской, не обращая внимания на форму, то кажется, что она космическая писательница, жрица хаоса и вспышек. Звезды у нее на небе — золотые, у ее героев из глаз брызжет неземной свет. И ничего, что язык убог, я работаю над этим…
— Да, править ты умеешь. Ладно, поеду, дома волнуются, — отвечает работодатель, улыбаясь, и протягивает мне руку. Жму ее и вылезаю из машины.
“Мицубиси” выезжает из двора через арку. Строго светятся ее круглые задние габариты — красные, похожие на два сопла маленького шаттла с православным издателем на борту.
Надо половину денег отдать маме. А сейчас куплю чего-нибудь в маркете… Королевских креветок, например. Дорогой рыбки. Сыру с голубой плесенью. Пивка… Нет, алкоголь не в тему. Лучше возьму пару банок энергетического напитка. И маме — нормальных сладостей вместо унылых конфет “Василек”.
Но в маркет идти лень, он в соседнем квартале.
Я просто стою у подъезда. Тихо и холодно.
