Иван Иванович делает доклад на ячейке — по поводу истории с Демьяном. Из ячейки голоса: «Какие статьи у Н. И. Смирнова?» Очень удивились, что старый большевик неодобрительно относится к частым извинениям редакции за ошибки.
Он прав, поскольку говорит, что если газета по ошибке кого-нибудь оклеветала, надо извиниться. Но он как будто не хочет заметить, что журналисты говорят о другом: надо осторожней обращаться с газетой и внимательней смотреть. А если каждый день газета будет опровергать свои вчерашние нападки и извиняться — она потеряет уважение.
Один из ячейки выступил открыто с обвинением Демьяна и предложил даже вынести решение — Демьян- де оклеветал Иванкина. Иван Иванович предложил с негодованием отвергнуть предложение. Оно, конечно, отвергнуто.
Маяковский на вечере в Политехническом музее уверял (врет), что: по матери он грузин, детство — в Тифлисе, и он владеет грузинским языком как русским; по отцу он малоросс, а еще по кому-то — чистокровный великоросс.
Не совсем понимаю, как это могло случиться.
Чуть не сорвалось: «А среди <абиссинцев?> у вас никого нет?»
Малышкин передает, будто Нарбут определяет мою статью о Лефе — как точку зрения оппозиции. Дуралей! Иван Иванович — который в восторге от моей статьи — и Д. Бедный, который мне говорил комплименты, — оппозиционеры? До чего можно договориться, потеряв голову — или не имея ее вообще.
8/VIII. Разговор с Никандровым9. Никитский бульвар. «Почему не берете для беллетристики вашей материал революционный?»
— Да как писать, — отвечает, — боязно.
— Чего боязно?
— Да ведь не свободно. Русская литература всегда была оппозиционна. А требуют казенного патриотизма.
— Да кто требует?
— Как кто? Попробуйте напишите не так, как надо. Мигом неприятности. Мы, писатели, часто говорим об этом. Вот недавно мне рассказывал один: начал я писать рассказ из современной жизни, — написал наполовину, — вдруг мысль: а вдруг не одобрят? И охота писать пропала. Так и не дописал. Некоторые из нас просто решили писать о погоде — целый рассказ о погоде, чтобы придраться не к чему было. Я вот, — добавляет он, — был всегда революционером, — а теперь вот — нет.
— А это оттого, что жизнь ушла от вас далеко вперед, а вы отстали.
— Так ли? — переспрашивает он. — Жизнь ли ушла вперед? Не наоборот ли?
Говорит про Гладкова (о «Цементе»): вот, попал в точку, посчастливилось. А другой сломает себе шею.
В общем — перепуганный русский писатель. Обещал прислать в «Новый мир» новый рассказ «Московские будни».
— Теперь, после ваших слов о необходимости брать революционный материал, — боюсь вам присылать. Забракуете.
В «Налитпосту» № 9 — грубейшие эпиграммы Асеева против меня, Воронского, Лежнева. Воронский — «предпопутничий марксист», «тихояростный ханжа», Лежнев «тупой дурак, какого не видели ни средние, ни новые века», у меня — «что ни статья — галиматья»10.
Показал это Ивану Ивановичу. Возмутился. Звонил Гусеву. Гусев обещал обуздать мальчиков.
Уткин спросил Асеева, как мог он написать такие грубые вещи.
