Дванов завлекал Достоевского дальше:
— Земля от культурных трав будет ярче и яснее видна с других планет. А еще — усилится обмен влаги, небо станет голубей и прозрачней!
Достоевский обрадовался: он окончательно увидел социализм. Это — голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь настолько счастлива, что — бесшумна. Осталось установить только советский смысл жизни.
1. Если про симфонии Шостаковича хочется сказать, что они
Симфонизм Шостаковича наплывает как гроза, грозовое небо, одновременно монохромное и разнообразное, с бонусами дополнительных ощущений (свежесть, озон, зубная боль от всполохов молний или грома), тогда как симфонизм Прокофьева схож с иглоукалыванием, ироническим, ионическим и торопливым.
Шостакович. Тотальный дискомфорт, наложенный густыми штрихами пастозных красок, чередующихся с зияющими провалами расползающейся ткани; дискомфорт и зудящее экзистенциальное неблагополучие, схожее с ампирным креслом, в которое проваливаешься и не находишь выхода обратно.
Прокофьев. Выгибается словно бы под наклоном в 45 градусов, музыку легко представить в виде накрененной палубы корабля, идущего на дно (важно, что рядом стихия воды — прозрачной и одновременно непрозрачной); палубы, с которой все медленно съезжает в сторону, вниз, в воду.
Прокофьев и Шостакович соотносятся как фас и профиль, левое и правое полушария, несимметричные крылья, чьему разлету мешают полутемные аркады старых станций метрополитена, заросших чертополохом диких, неприрученных звуков.
Оба они в моем сознании претендуют быть музыкальным аналогом мозаик Дейнеки, только в разное время суток. Или (Прокофьев) когда метро работает — ходят поезда и ходят люди, шумы и тени, запахи… Или (Шостакович) когда здесь пусто, пол отшлифовали и забыли в полумраке тишины, натянутой как та самая струна, что готова порваться. И, несмотря на то что пусто и гулко, четкость рисунка кажется непереносимой, где силы взять, чтобы силы сберечь?
Видоискатель умозрительной камеры пристально рассматривает перспективу станции “Маяковская”, плавно спускается со сводчатого потолка у самого начала галереи аркад вниз — на уровень глаз человека среднего роста. Повторим эту плавную линию сверху вниз: сначала дырявый воздух поверх голов и головных уборов, потом, как желтый лист осенний, оседаем в самую гущу толпы, мельтешащую до полного неразличения, входим в теплые слои атмосферы млекопитающих организмов и их излучений. Там и теряемся, теряя резкость.
Шостакович и Прокофьев существуют как гладь и изнанка, как день и ночь, луна и солнце. В сущности, они рисуют портрет одного и того же человека, просто в разное время суток.
2. Это очень внешняя, впрочем, мысль — соотнести пятнадцать симфоний с пятнадцатью существующими струнными квартетами. Их осталось пятнадцать, а по замыслу композитора должно было быть 24 — на каждую тональность. То есть полный боекомплект.
Но что они говорят? Из какой точки? И, главное, что хотят сказать? Точнее, выработать?
Ибо к “Квартетам” Шостаковича проще всего прикладывается понятие “Размышления”: нам демонстрируют некую мысль в некотором развитии. Однако, по сути, “Квартеты” вырабатывают вещество, прямо противоположное размышлению.
“Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать”, никакой конкретики или сухого остатка, не потрогаешь и не зафиксируешь. Словно безумный мультипликатор оживил рисунки Пикассо, и они начали двигаться, нарушая логику замысла…
Тем не менее оно есть, звучит, чего-то хочет. Я бы сравнил действие скрипичных квартетов с
