с пунцовой родинкой, опознан как щегол.
Но куст не успокоился. Колок
перетянул струну, чуть отпустил, помешкал,
и понеслось — невидимый глагол
раздвинул рощу, всю ее огромность.
Звук раздышался, шорох заглуша,
толчком спрямил качнувшийся отросток.
Чем дальше от меня твой голос и рука,
тем прошлое тесней и будущее ближе.
Я признаюсь себе в наличье двойника,
которого в душе сужу и ненавижу.
Но спевка бузины без спора хороша,
а куст необитаем, словно остров,
плывущий облаком в прозрачной глубине:
гадальный воск расплавлен в круглой плошке
и опрокинут вниз — бугры, обломки, складки,
полоска капель, сплющенных в ручей,
чужая местность, прах ее и крошки
под пальцами у тех, кто были половчей.
Мы были и прошли в громоздком беспорядке,
оживший куст теней колышется на дне.
Загадывать вперед, что сбудется при встрече,
остерегись, окстись, — твержу в который раз.
Погудка бузины, сухой смычок в пушинках,
лишь руку протяни — и всполох по листве.
Воспоминанья жгут, когда их скрасить нечем,
улещивают, лгут, запутались в родстве,
окликнули тебя, попробуй заглуши их —
проглоченный комок, мотивчик напоказ.
Прощание с Гамбургом
Твое окно на черепичной крыше
с балконом, ухоженным как палисадник,
