Новый Мир ( № 5 2008)

С двумя кошками во дворе.

Жизнь была так тяжела.

Теперь же все просто

Благодаря тебе.

И нашей ла-ла-ла-ла-ла...

Особенно прекрасно “1а-1а-1а”, которое даже у самых тупых учеников вызовет ощущение причастности к великому и могучему инглишу. Добросердечный слушатель порадуется, конечно же, за Нэша, воспевшего свою жизнь с Джони Митчелл в ее доме в Каньоне Лорел. Однако как с этим работать, не будучи руководителем языкового кружка? Невыносимый дух попсы, тренькающее фортепьяно, цукатный вокал. Не музыка, а музак, сказал бы блаженный старец Леннон. Особенно на фоне Стиллса, страдающего от несчастной любви к другой фолк- рок-звезде. Страдающего, но не сдающегося {ел. первую песню альбома). А если вспомнить о том, что, расставшись с Митчелл, Нэш уведет у Стиллса кантри-рок-певицу Риту Кулидж (еще одна любовно-производственная драма!), становится совсем тошно: и от очень-очень-очень приятного дома, и от двух кошек во дворе.

Поэтому похвалим “4 + 20”, тем более что песня того заслуживает. Четверка, сплюсованная с двадцаткой, дает в сумме именно столько лет, сколько исполнилось Стиллсу в 1969-м. Деньрожденческие размышления, приправленные юношеской меланхолией, уже встречались нам в творчестве участников квартета {ел. “Сахарную гору” Янга). Спетая в одиночку, под виртуозную акустическую гитару, “4 + 20” звучит завораживающе-интимно. По-настоящему, не по-нэшевски.

Про “Country Girl” (“Деревенская девушка”), вторую композицию Нила Янга и самую долгую на “Дежавю”, стоит как-нибудь потом поговорить особо. Она требует отдельного разбора, перекликаясь с “Беспомощным”, образуя с ним на альбоме единый янговский блок.

И наконец “Everybody I Love You” (“Я люблю вас всех”), плод совместных творческих усилий Янга и Стиллса. Довольно короткая (2 мин. 20 сек.) “Я люблю вас всех” вполне звучит себе детецветочным гимном — не мешая, но и не трогая. Бурная инструментовка, железная спевка, сольные “оу-еа” доверены Стиллсу. Добротно сделанная вещица поставлена в самый конец пластинки, дабы придать ей композиционную завершенность альбома с мессиджем.

Винография: старое доброе “Куртаки”.

Вот здесь, в этой точке книги,

разворачивающейся как слово-удав “разворачивающейся”, книги, разворачивающейся как она сама захочет, книги, ползущей туда, куда ей, зме-юке, заблагорассудится (уф, выговорил), книги, каждый следующий шаг (оставим серпентные серпантины аспидов подколодных и пришьем нашей куколке-речи тряпичные ножки) которой основан только на предыдущем, а предыдущий — на предпредыдущем, такая вот лестница, что растет из головы циркача, балансирующего на мяче, водруженном на курносом носу милой девушки в трико с блестками, которая с немым укором смотрит на клоуна, который из-за кулис кажет ей язык, лестница в пустоте, поддерживаемая только мастерством циркача, упругостью мячика и заносчивостью курносой девицы, — так вот, в этой точке книги, похожей тем самым на философствование безумного немцеполяка, чьи усы есть приквел горьковских усов, в этой точке нашей общей книги я хочу спросить своего дорогого соавтора, призвать его, так сказать, к ответу. Так скажи! Ведь ты же сам, дорогой соавтор, напомнил мне как-то мимоходом, мимоездом, мимолетом, мимоползом о том, что есть уже книга об одной песне, об одной балладе, и книга эта... Кому, как не мне, знать об этой книге, мне, заслуженному кельтиберу постсоветского пространства, нынче — Кухулину Богемии, Моравии то ж? Да, я знаю об этой книге. Знаю и хочу спросить тебя, мой дорогой соавтор: так что же мы делаем вид, что ее нет, ведем себя как какой-нибудь постсовпис (пара романов в “Новом мире”, шорт-лист Букера энного года, колумнист “Вечерки.Ру”), который делает вид, что двадцатого века не было, не было и той книги, о которой мы делаем вид, что ее не было, который прикидывается невинным Боборыкиным и лыком гонит свою боборыкинскую строку, мотает версты пыльной прозы безо всякого намека на верстовой столбик, мотает-мотает, а на ус себе не мотает ничего, хотя оным усом обзавелся заранее, усом почти горьковским. Такой вот усатый сиквел, забывший об уроках приквела. Так что же мы молчим, дорогой мой соавтор? Не пора ли размазывать скупую слезу по морщинистым мордасам, рвать волосы и испускать жалобные вопли — погулять с ветром? Написан, написан уже “Вертер”, верь мне, мой дорогой соавтор! Проснулся финн, уже играет, как герой Тома Финляндца, своей мощной мышцой и летит к нашему замыслу смерть, как писал И. П., смерть в халате белофинна! Эх, теперь такие фильмы не идут.

Вот именно, не идут, а мы затеяли эту шарманку, шаромыжники эдакие, без шарма и шаров, лыжники в халате проснувшегося белофинна, мы-то! шар! а мы ж? “Ники” — так зовут нашу собачку... Крутится ручка шарманки, свернутые в рулоны рулады извлекает специальная алмазная иголочка, покрутим ручку еще, заведем динамо-машину словечек и фразочек, фразочек-чек-чек-чук-чук-чук-чук-чук-чук-чук-ту- тууу-уууу!!!

Паровоз, выпуская аккуратный коричневый дым из толстой черной трубы, исчезает за склоном горы. Прости меня, дорогой соавтор. Продолжим ночное бдение над беспомощным телом усопшего. Протяни мне бутылку “Джеймсона”.

Винография: как уже было сказано, “Джеймсон”, из горла, в темноте,