Но недаром же я и оттель, из Хамовников,
так стремился толкнуться плечом
в роковую обитель тевтонов, храмовников,
где не все же — с крестом и мечом.
Как я чувствую призрачный отсвет поэзии,
то, чего так желала душа,
так, наверно, больного касается лезвие
хирургического ножа.
И больной возвращается в веру законную,
в свой обычный людской окоем.
И уже он предчувствует силу знакомую
в обессиленном теле своем.
И беспомощный взгляд мой, шальной и неистовый,
беззаботно летит над травой
в этот воздух январский, платановый, тисовый
и, как брошенный лебедь, живой.
* *
*
Объясняй холода чем угодно, хоть цветеньем черемух.
Злая зелень почти несовместна с этим солнечным льдом.
Жестяной петушок весь продрог на купецких хоромах.
И согреется и раскалится, да ведь это — потом.
А сейчас на холодном прищуре москворецкого мая,
ей-же-ей, неуютно живется без большого глотка.
Так оставь свои кисти, художник, до слез понимая,
что не столь уж и вечно искусство, как жизнь коротка.
Словно кит, уносящий во чреве Иону с Петровки,
да Иону с Ордынки, да с десяток безвестных ион,
толстобокий троллейбус сердито уплыл с остановки,
и моя Ниневия цела до ближайших времен.
Почему-то апрель все теплее, а с маем морока:
доставай отставные одежды, что давно в сундуке.
