Солженицына съезду писателей? В его поддержку выступили 92 человека. С него началось движение Чехословакии. И о нем — ни звука. Зато о Павлике108 — пожалуйста, сколько угодно.
Положительно в эмиграции все сходят с ума, Бог с ними.
27 октября 77, четверг. При Сталине мы жили в полной безнадежной тьме. Затем забрезжили огни и померещилась возможность слова. Появилась аудитория. Это почуяли все. Взошло солнце: классик. У времени родился звук. На звук откликались десятки, сотни, тысячи людей. Самые скептичные были захвачены и подняли головы. Высшей точкой рассвета был Самиздат. А сейчас волна пошла вспять; отлив; ни огонька, ни звука. Не на что откликаться — ни мне, ни кому другому. Писать открытые письма я более не хочу, меня не тянет к этой форме, как актрису не тянет
играть перед пустым залом. В действительности он не пуст, но он ждет
кого-то другого и что-то другое. Что? Не знаю.
29 ноября 77, понедельник, Москва. Большое событие: в 122 № “Вестника” объявлено создание Всероссийской мемуарной библиотеки — т. е. архива во главе с А. И. С., архива для воспоминаний и писем, который будет классифицироваться, собираться и потом, при перемене обстоятельств, будет доставлен в Россию (“мною или моим сыном”). Призыв посылать любые воспоминания и письма на любом уровне грамотности... Это мудрая затея (сливающаяся со здешней! уже осуществляемой!), но вот вопрос: хотя там указан адрес, но как “простые” люди будут туда посылать?
9 декабря 77, дача, пятница. Общество распадается на глазах. Трудно жить в ощущении распада. Конечно, классик делает самое нужное: собирает архив для восстановления украденной истории. Он всегда в жилу, в точку, где бы ни был.
Именно это и надо делать: собирать след разбитого вдребезги. Но как, чем объединить, восстановить разбитое? Опускаются руки, а этого нельзя, и, кроме того, мне уже трудно понять, моя ли это старость, болезнь, бессонница — или — общественная? Где-то чую новые силы, но где они?
7 января 78, Москва, суббота. Думаю о том, какой странный подбор людей меня жалел . То есть какие разные это были люди. И жалел не за то (старая, больная), а понял мою суть: нелепость, незащищенность, беспомощность.
Тамара Григорьевна, Сарра Эммануиловна109, Ал. Ис.
Поразителен в этом смысле Ал. Ис. Едва соприкоснувшись с нашей семьей, он мигом понял “расстановку сил”. И главное чувство Ал. Ис. ко мне всегда (т. е. с той поры, как он в меня вгляделся и перестал подозревать, что я ему “соперница”, т. е. обижена напечатаньем “Одного дня” и непечатаньем “Софьи”) была именно жалость. “Софья” ему не понравилась; “Спуск” он не прочел; “Шолохов” на 3 +; в восторге был от “Не казнь, но мысль…” (редактировал; распространял: “тут новизна. Это я буду распространять, как свое”) и “Гнев народа” ценил.
Но главным было: жалость.
17 марта 78, пятница. Переделкино. Умерла Маруся110. Да, наша Маруся. Она не знала, кто такой А. И., называла его: “кто всегда торопится”, “кто всегда бежит”. Почему-то имя-отчество путала. Но потом как-то до нее дошли слухи, что он и есть главный предатель (дочь объяснила). Вот Маруся мне рассказывает:
— Неправда, Зинка, это врут на него, он хороший.
Лишен гражданства Григоренко. Его рыдающая речь по радио меня потрясла. Слышна чистая, цельная, истинно народная душа. Когда хоронили Марусю, Люша была на похоронах. Наталья Степановна [сестра М. С. Климкина] причитала: “Не увидим мы с тобою нашей деревни... Не пойдем мы с тобой на могилки”. А он рыдал: “Не увижу я больше Андрея Дмитриевича и его семью... Не увижу я у дверей закрытого суда Великанову111” и т. д. Ничего двойного: рыдание, гнев, боль, народный ужас перед несправедливостью и изумление. Его обманули: обещали вернуть, если он там будет молчать. Он-— молчал. А они — обманули.
Как он мог верить — после всего?
Как смеет мир заключить с нами после всего! — соглашение в Хельсинки теперь, после Белграда, еще надеяться на встречу в Мадриде?
На днях лишили советского гражданства Ростроповича и Вишневскую. Вчера передавали их возмущения, но нельзя было расслышать ни единого слова. Они, как и Григоренко, требуют суда. Как будто у нас есть суд? (Их обвиняют в том, что они давали деньги каким-то белогвардейцам.)
