ощущение фальши возникает просто в силу интерференции, наложения друг на друга двух абсолютно разных художественных темпераментов.
Арабов в сценарии “Юрьев день” тихонечко ворожит, заговаривает свой страх перед Родиной. Вековечный страх интеллигентного, “лишнего” человека, что крошечный, зыбкий и ненадежный островок личной свободы вот-вот покроют волны коллективной, стирающей индивидуальность стихии. Сколько раз так уже было! И вот — снова: кажется, земли под ногами все меньше, все меньше людей, которым хоть в малой мере нужно твое — заветное. Приходится, проклиная себя, талант продавать за деньги и вечно опасаться, что и эту кормушку отнимут. Что растворишься ты — изломанный, измученный рефлексией, сложный поэт — в огромном море людей, с лишь потенциально существующим “я”. Что засосет тебя без следа могучий российский хронотоп, где пространство бесконечно, а время не движется и есть лишь вечное круговращение коллективного выживания, сшибающее головы всем, кто имел неосторожность высунуться — почувствовать и осознать себя свободным. Недаром ведь в названии — Юрьев день, запомнившийся не наличием своим, а отменой, окончательно установившей на Руси крепостное право.
Что такое у Арабова городок Юрьев? Единое время-пространство, растворяющее человека и дающее ему новую, точнее — вечную российскую форму. Люся — это Люба, какой она стала бы, если бы не уехала из этого города. Но ведь уехать из Юрьева — по определению невозможно. Поэтому все, что героиня привозит с собой оттуда, извне — из столиц и Европ, — фальшивое, преходящее, наносное. Преходящи: внешний лоск — он же Look, слава, богатство, успех, связанное с этим самомнение и легковесная культура на уровне неуместных цитат, а также детская иллюзия, что ты что-то можешь: купить новую обувь, приехать и уехать, заставить ментов шевелиться и найти того, кто пропал… Стабильны в этом мире: лук, картошка под ногами, капуста на грядках, ватники и резиновые сапоги, 30 — 40 тысяч человек, исчезающие каждый год без следа, зарплата меньше тысячи, сын в тюрьме, самогон с димедролом, пьяный Колька с ножом... Рыжая краска “Интимный сурик”, “Херувимская”, малые дела: вымыть полы, подать судно, разделить хлеб, помазать раны зеленкой. Ну и время от времени, если повезет, — секс с ментом. Чем не жизнь? И главное, это — уже не изменится. Этого не отнимут. И потому — не страшно.
Из стремления унять страх и вырастает в сценарии сюжет метаморфозы: Люба-Люся. В России, полагает Арабов, любому человеку нужно быть к ней готовым в любой момент. Смириться с тем, что придется слиться с пейзажем. Смириться с нищетой, грязью, безысходностью, подножным кормом и жизнью “на патронах” — в вечной опасности потерять все. С тем, что в больницах не лечатся, а умирают. Что стремление как-то улучшить и изменить свою жизнь — бессмысленно и небезопасно: только хуже будет. Тут нужно петь в хоре. Творить по канону. И забыть навеки слово
Занятно сравнить это с метаморфозами в фильмах Линча, где персонажи тоже часто превращаются один в другого. У Линча двойник всегда — подавленная, вытесненная часть “я”: чувство вины, ревность, агрессия, ощущение глубокого унижения… И метаморфоза всякий раз как бы достраивает, собирает воедино расщепленную индивидуальность, позволяет увидеть ее целиком. Особенно наглядно явлено это во “Внутренней империи”2, где блуждания героини по разным мирам, превращение (почти как у Арабова) из голливудской звезды в жутковатую мегеру из польского захолустья в конце концов позволяют ей “родиться до конца”, довоплотиться, состояться как личности, как женщине и как актрисе. В “Юрьевом дне” перед нами сюжет не “довоплощения”, а перевоплощения. Люся и Люба — не разные
части одного “я”, а разные варианты оформления средой одной и той же безличной человеческой заготовки. И поскольку та среда, где блистала Любовь Васильева,
кажется Арабову эфемерной, а та, где борется за существование Люся-не-боюся, — неизменна и вечна, Люся в его глазах — подлиннее. Это — никакая не проповедь. Всего лишь исполненное черной меланхолии созерцание неизбежного.
Серебренников — человек совершенно иного склада. Он — ничего не боится. Социальное пространство у него под ногами не сужается, а расширяется — человек абсолютно на своем месте и в своем времени. Талантливый, успешный, энергичный, поверхностный и дико везучий. И то, что для Арабова — источник метафизического ужаса, для него — просто страшилка, Хеллоуин. Ха-а-а-а!!!
Сейчас он с увлечением осваивает территорию кино и упоенно играет со всяческими приемами и цитатами, как ребенок с новой игрушкой. Кроме того, он очень любит плоть, энергичный метод физических действий и всяческие бьющие по нервам эффекты. И потому на сотканную Арабовым тонкую паутину метареалистического сюжета он азартно развешивает всяческих жирных мух и прочую гадость. Тут тебе и растерзанный мертвый голубь, и синюшная плоть утопленника, и коллекция жутковатых монстров, и блюющий мент… Татуированные зэки, адский туберкулезный барак, жуткий, отчаянный вопль медсестры- алкоголички — все рассчитано на то, чтобы посильнее ударить по нервам, и расчет оправдывается. Образ Родины в фильме производит исключительно отталкивающее впечатление.
Кроме того, Серебренников умеет работать с актерами и, если нужно, вытаскивать из них все кишки. Ксения Раппопорт с предельной истовостью и самоотдачей играет тут истерику матери, у которой пропал ребенок. Зритель, захваченный этой эмоцией (а эта эмоция не может не захватить), смотрит в итоге историю женщины, которая, потеряв сына и пометавшись туда и сюда, переносит свой раненый, истекающий кровью материнский инстинкт на первого встречного. Ее мучительная тревога в начале, отчаяние, перерастающее в надежду, в середине и стоический фанатизм в конце — это не обретение себя и не обретение святости (мать Тереза, Мать всех скорбящих и проч.). Это просто развивающееся безумие как форма защиты.
И что же мы видим в итоге на этой замечательной картинке? Образ Родины, где царит вечная хмарь и сомнамбулически бродят в тумане несчастные люди-монстры. Родины, которая отбирает не только свободу передвижения, успешное, состоявшееся “я”, славу, деньги, комфорт, красоту — но и разум. Причем принуждает человека “добровольно” все это отдать, захватив в заложники самое дорогое — ребенка.
Первый и естественный порыв зрителя: бежать от такой Родины куда подальше, сверкая пятками. Ну, или из такого кино, где нас убеждают, что, мол, только слившись со всем этим мороком, обретешь счастье. Ага! Разнородные, противоречивые и притом весьма острые эстетические сигналы, идущие от разных пластов картины, сталкиваются в сознании зрителя и ввергают его в ситуацию когнитивного диссонанса. Нам внушают, что мы должны полюбить то, что вызывает чисто
