„С 1848 г. Некрасов стал фактическим мужем Панаевой и продолжал быть им до самой смерти Панаева. Он завладел не только журналом Панаева, не только его коляской, но и его женой... Панаевы и Некрасов жили с этих пор вместе, на одной квартире, и это (mе2nage en trois) [семья втроем] в течение всех пятнадцати последних лет жизни Панаева возбуждало целый ряд сплетен
и злобных пересудов”. <...> (Иванов-Разумник. „И. И. Панаев”. „И. И. Панаев. Литер [атурные] восп[оминания]”. Academia, Л., 1928, стр. XX). Полная параллель с Герценом. <...>
Тургенев... С детства слышим, что он был однолюб и всю жизнь любил madame Виардо. Но случается, кое-кто из нас все-таки случайно заглядывает в воспоминания П. [?] М. Ковалевского и там читает с удивлением, что однолюб в 50-х гг. (за 5 лет до освобождения крестьян, с „Записками охотника” под мышкой) присматривает у какого-то помещика красивую ядреную девку, покупает ее, — и превращает тотчас же в свою наложницу. <...>
Дружинин, Панаев, Григорович... стоит ли говорить о них? <...>
Григорович и в старости ездил по кокоткам за границей, а Панаев... Он и сам о себе ничего не утаил и не стоит говорить о нем. Круг „Современника” 50-х гг. произвел на Толстого отвратительное впечатление своей половою грязью.
„Западничество” — это все западники, и крупнейшие, — отличалось от „славянофильства” вовсе не только своим „сознанием” (идеи), но и „бытием”, — и „бытие” различествовало не „экономикой” своей (помещиками были одинаково и Герцен, и Хомяков, и Тургенев, и Аксаковы), а своим „fallos’om” своим „ложем” . У западников — никакого ложа семейного нет: кровать проститутки, альков кокотки, войлок крепостной наложницы, диван в кабинете ресторана, постель у Софьи Остафьевны [так в оригинале] — что угодно, только не „ложе нескверно” семьи. Деторождения или нет (Некрасов, Панаев, Дружинин), или оно — смесь кровей (Герцен). Женщина — всегда любовница, а не жена-мать.
У славянофилов — бытие совершенно иное. Никаких альковов и войлоков, совершенное незнакомство с Софьей Остафьевной, — одно „ложе нескверно”, зарождающее „чад”, — и семья, их питающая и вынашивающая.
Когда простодушный и легкомысленный Панаев приехал впервые в Москву и попал к Аксаковым, он был поражен. Софья Остафьевна не переступала, показалось ему, и порога Москвы, — и все редакционные и иные „альковы” остались в Петербурге...
„С. Т. Аксаков и сын его Константин приняли меня с необыкновенным радушием. <...> Дом Аксаковых с утра до вечера был полон гостями. В столовой ежедневно накрывался длинный и широкий семейный стол по крайней мере на 20 кувертов. Хозяева были так просты в обращении со всеми посещавшими их, так бесцеремонны и радушны, что к ним нельзя было не привязаться... Между отцом и сыном существовала самая нежнейшая привязанность, обратившаяся впоследствии в несокрушимую дружбу. — Константин Аксаков... всю жизнь провел под домашним кровом и прирос к нему, как улитка к раковине, не понимая возможности самостоятельной, отдельной жизни, без подпоры семьи”...
Панаев попал в первый раз в жизни в семью, — это было для него все равно что попасть в Ю. Америку: так все ново, необычайно, неслыханно... И... „и хорошо!” — с удивлением должен он признаться себе: „Я, по крайней мере, полюбил их всей душой”, — простодушно и честно сознается он.
У западников не было семьи. Какая семья возможна при me2nage en trois, при перехватывании жен, как у Герцена и у Некрасова? Нет никакого отцовства. К отцу у Некрасова, у Белинского, у Герцена — ненависть, вражда, проклятия. <...> У кого нет нелюбви или ненависти к отцу, у того непременно есть нелюбовь или ненависть к матери: примеры — Тургенев, Панаев <...>. Либо к отцу, либо к матери, но непременно нелюбовь, ненависть: т. е. непременно налицо — невозможность семьи, так как семья — это дети вокруг отца и матери; семейное — это крест из двух стержней — отцовского и материнского, перевитый повиликой — детским до того, что получается уже не крест, а живой клубок зелени и цветов. <...>
