Новый Мир ( № 12 2008)

Читателю, может, и все равно. А вот критикам как-то внутри себя отозваться на опыт Каца надлежит. Потому что это не придуманная форма развлечения для филологов, а принципиальный выпад. Однако двунаправленный, о чем свидетельствуют расходящиеся в пафосе вступление и заключение к этому обзору-“статье”.

С точки зрения вступления брошюрка Каца — манифестация профессионального провала нынешней критики. Укололо и запомнилось замечание одного из участников дискуссии о критике в “Литроссии”: мол, это в столице пресыщенные аналитики чураются пересказа и описания книг — в провинции же не до идей и мнений, ухватить бы сам факт новинки, которая торговым путем, может, до глубинки и не дойдет. Требование “своевременной”, “объективной” и “краткой” информации о литературных событиях выдвигает и Кац. При сохраняющемся же до сих пор мифе (достоверности?) о не прочитывающих книгу рецензентах прием Каца уже приобретает даже не полемический — обличительный смысл. Ситуация не-чтения, кажется, стала нормой профессионального менталитета, вокруг которой не бонтонно бучу разводить. Не иначе, пришла пора вернуть критике непосредственность реакции, повысить ее “бучливость”, а то не ровен час — согласимся и с гораздо более уничижительными выпадами против критического цеха.

А вот заключение — другой конец палки: “Для настоящего критика-профи процесс не-чтения современной русской литературы может оказаться не менее плодотворным, чем процесс чтения”. С этой позиции книга видится уже не пародией на критику — пародией на прозу. Хитрый доктор Кац, конечно, понимает, что, вовсе не читая, нельзя создать такие перлы пародийной интерпретации художественного мира, как: “Читатель сам увидит, сколько оттенков смысла может передавать непоэтичная на вид сучковатая дубина” (о Р. Сенчине); или: “С другой стороны, атланты, ввязавшись в мафиозные разборки, могут ненароком уронить небо, и тогда уж хана всем — и нашим, и китайцам…” (о П. Крусанове). Но он оставляет за собой право — вопреки высказанной во вступлении установке — выражать найденную интерпретацию каким ему угодно образом. Под его пером пародия, фантазия о не-чтении, игра становятся правомерными видами критики. И это, несомненно, достижение, которого стоили любые провалы и шатания литературной мысли двух постсоветских десятилетий.

 

Юлия Беломлинская. По книжному делу. Статьи. СПб., “Лимбус Пресс”; Издательство К. Тублина, 2008, 420 стр.

Спасибо, спасибо издательству за эту серию — “Инстанция вкуса”, — популяризирующую не только критиков, эссеистов, философов и публицистов, но и сам сборник статей как книгоиздательский жанр.

Вот о романе в рассказах много сейчас приходится рассуждать. И с точки зрения того, что он раскрывает цельный образ автора, сводя его разрозненные высказывания в художественное систематическое единство. И с той, что обнаруживает “читательский” потенциал малых форм, продаваемых в продуманной подборке.

Книга статей — тоже своего роман “роман в рассказах”. И по-настоящему выявить состоятельность личности критика, а также ее идейно-стилистический состав можно, только ознакомившись с таким вот сборником.

О Юлии Беломлинской интересно судить в связи с проблемой имиджа — места на крыльце в детской считалочке про царя и царевича, короля и королевича. Сама Беломлинская из ситуации “на златом крыльце сидели” демонстративно выходит: “Кто ты будешь такой? Я буду — Никто. <…> Мы с мамой уйдем в партизаны.

В леса Большой Паутины. Построим там себе сайт-шалаш. Крыльцо у нас будет не золотое — простое. Вход — свободный”. Так заканчивается эссе о писательской биографии матери, Виктории Платовой (не детективщицы!), не занявшей места, роли, функции на крыльце литпроцесса, не включенной в считалочку критиков.

В отличие от дочери, которая, как с ужасом чувствует автор, стала-таки королевишной не королевишной — “писательницей Беломлинской”.

Беломлинская невообразимо широка для людей, привыкших думать категориями “златого крыльца”. Скоморошье разбирательство в языковом смеховом низу — почему “уд” говорить пристойней, чем “вялое и мокроватое” “член”, — и любование прямизной жизненной дороги Лескова, “путеводной звездой” которого “было Евангелие”. Легкомысленное “телега”, выкатываемое как синоним “высказывания” и “текста”, и проповедь “достоинства” и “ответственности” как новых понятий для русской прозы и самосознания. Такая амплитуда моделей самовыражения придает бывшей эмигрантке Беломлинской оттенок благородного синявства.

Девочка в красных чулках, читающая Брэдбери на подоконнике, — видишь Беломлинскую в одном из статейных зачинов глазами старшеклассника, а приближаешься задружиться — и девочка оказывается совсем “ взрослой и потому непопулярной пионервожатой”. “Взрослость” ее и определяется решимостью высказывать непопулярные мнения. Терпимая по тону, Беломлинская не страдает позиционной рыхлостью. Гуманистка по пафосу, не благословляет человекоугодничество. Отделить патриота от ксенофоба, жертву от предателя, интеллигента от ловкача, притчу от триллера, гуру от вечного подростка ей помогает не подчеркиваемая в текстах, но местами внятная христианская система жизненных ориентиров.

В рамках которой и критике надлежит быть “профилактикой Зла”, а не выбраковкой претендентов в литературную “Банку с Пауками”.

Юлия Сысоева. Записки попадьи. Особенности жизни русского духовенства. М., “Время”, 2008, 208 стр.