а сардинский посланник, широким манжетом пошевелив,
указывает поверх масонов и иезуитов на лагеря и колонии,
на даты и даже порой на события — словом, на всё неуёмное
коловращенье многоречивой бездны, для которой ты только сиделка,
кормящий отец, некий тип, частный случай —
мыслящий завиток пространства и времени.
Ты и такие, как ты,
уходившие через снега и провалы дат русского поля,
через бред безначалия и музыкальный дурман — к неким сводам
незабвенного, светлости и чистоты,
склонившимся над удавкою памяти,
ты и такие, как ты, значит — мы, и я тоже, и все по отдельности —
каждый до сих пор ощущает в себе осколок многоречивой бездны,
в которой кому-то бывает приятно, но всё-таки не по себе.
Так что же сардинский посланник с глазами невыносимыми,
мрачный беглец, граф де Местр, идущий всё так же по набережной
где-то в месяце марте и смотрящий на пламень заката,
запечатлённый темперой на новых иконах,
рыдающий сердцем от тонкой и острой тоски по России,
он ведь успел полюбить её, он ведь сентиментален…
Он рыдает внутри
от боли и лагерей, лагерей, лагерей, от обеих войн мировых,
он идёт и рыдает и видит всего человека будто некое яблоко,
падалицу, ещё так сладко пахнущую мёдом. Но отъезд предрешён.
Граф, должно быть, заметил тебя, там, во времени будущем,
в новом пространстве, в этой горькой твоей новизне,
общей всем современникам нашим,
он, должно быть, увидел тебя.
И остановился, слушая воздух высокий.
Над потоком галлюцинаций свистела стрела
или птица с какой-то запиской.
Впрочем, о вещах нематериальных не поболтаешь.
Здесь весомей видений
