существо одиночества.
Вторая
Неразбериха мыслей напоминает известковые клади
строительной каверзы в старом московском дворе.
Ты вспомнишь, Максим, о СЛОНе или о Нагасаки,
но я говорю о Сокольниках и об одном человеке,
которого я, должно быть, любила
и упивалась им так же, как парком, от которого теперь
остался только квадрат.
Всё связано: и житие Алексия, Божьего человека,
и храм Воскресения, и эта любовь к усопшим,
порою превосходящая близостью чувство к живущим.
Мы смешны и нелепы в надеждах своих, и потому
надобно сразу отвергнуть понятия,
не существующие у Бога, иначе мы просто рассоримся с Ним.
Впрочем,
мы и так с Ним в раздоре: как с любимым и как сами с собою.
Так что выхода нет, кроме удобного даже юродства, где
орёл прокатолический, видимо, не во вражде с православною решкой,
а зарубежная церковь — с патриархийной, где
некая стройность во всём.
Лучше, обезумев, лежать
на весеннем и звонком сокольническом сушняке,
на листве и на хворосте, в небо живое смотреть
и слушать шёпот земли,
усиленный полостями многократно,
внимать запахам ржавой окарины, свежего хлеба,
вечернего холода, выдыхая дым странствий,
как бывает возле вагона
в тот момент, когда закрываются веки пространства,
а состав ещё не тронулся с места.
Так что будем писать друг другу длинные письма,
