характеры и судьбы героев. Мучается от боли в своей однокомнатной квартире пенсионер: «Морщины и немощи съели прошлое, сделали человека мирным, как его шляпа», но «от неизбывной военной выправки что-то осталось, проглядывало». Из черной «Волги» выходит генеральша, «в прошлом брюнетка, из разряда вызывающе красивых плотской бесовской красотой, увялой теперь до <…> благопристойности». А по крутой лестнице многоэтажки «с терпением <…> медицинской сестры» поднимается женщина, красивая, «пусть уже осенней красотой».
Сразу наметилась интрига: что-то связывало этих людей в давнем уже военном прошлом. А далее — назад, в прошлое, в 1941 год. С этого момента и до конца романа — исповедь героини, Лидии Одинцовой. Никонов любил повествование от первого лица. Оно почти всегда приносило успех. На этот же раз вступило в конфликт с масштабом темы (женщина и война). Писатель задумал вплести судьбу частного человека в исторический контекст, в поток времени. Появление в таком романе исторических и даже мифологических персонажей естественно, но как его совместить с кругозором медсестры? И Никонов начинает переделывать изначально задуманный образ простой женщины. С первых глав он передает героине свой личный опыт: поселил Лиду в тот же район города, где жил сам, передал свою любовь к чтению, свои воспоминания о первых месяцах войны. И поначалу все это выглядело вполне органично. Но когда он попытался передать медсестре свой интеллектуальный опыт, придуманная конструкция начала рушиться. Это заметно уже во фронтовых главах. Танки — «дети войны», «уродливые чудища» — напоминают медсестре картины Пабло Пикассо и Сальвадора Дали. Она рассуждает о природе войны, припоминает имена Цезаря, Помпея, Александра и даже Ксеркса, Митридата и Дария. Всякий раз Никонов пытается придумать для такого эпизода какое-нибудь оправдание: репродукции картин Дали она видела у соседа- художника, о Цезаре и Помпее рассказывал учитель истории… Но со временем все-таки набирается «критическая масса», после очередного «интеллектуального прорыва» хочется воскликнуть: «Ну все! Хватит, Лида! Признайся, что ты училась в институте».
Вскоре после войны в руки Лидии Одинцовой попадает небольшая библиотека редких книг (художественная литература, сочинения известных философов, словари). Разумеется, медсестра может интересоваться философской литературой, но при условии, что она еще раньше, в школьные годы, привыкла читать умные книжки. Просто так, с ходу, простой женщине взяться за Платона, Спинозу, Фихте, Монтеня, Шопенгауэра, Ницше, Фрейда, Кьеркегора? А ведь Лида всех этих мудрецов еще и конспектирует!
Писатель сочинил для Лиды сложную духовную жизнь, трудно совместимую с тяжким физическим трудом медсестры и уборщицы. В послевоенных главах характер героини не развивается, а искусственность, психологическая недостоверность образа становятся все более очевидны.
Том 8. «Чаша Афродиты». Реалистический роман
Никонов возлагал на «Чашу Афродиты» (1993) большие надежды. Но роман, опубликованный «Уралом» в 1995-м, не заинтересовал ни критиков, ни издателей, ни читателей. Это был, кажется, первый коммерческий (и, увы, не только коммерческий) провал Никонова. Ни скандала, ни дискуссий, ни читательских писем. Его просто не заметили. «Никонов был не столько даже опечален, как озадачен: ну не может же быть!» [9] . Ни одно коммерческое издательство до сих пор не заинтересовалось «Чашей Афродиты».
Герой «Чаши Афродиты» — художник Александр Рассохин, десять лет отсидевший в ГУЛАГе по пятьдесят восьмой статье, — оканчивает художественное училище, но его дальнейшая карьера не удается. Мешает судимость, а главное, Рассохин пишет в основном ню. Любимая и, пожалуй, единственная тема его творчества — женская красота и сексуальность — никак не вписывается в господствующий соцреализм. Рассохин не может вступить в Союз художников, поэтому работает на заводе или перебивается частными заказами. И пишет обнаженных женщин, как говорят художники, «за шкаф».
Образ художника для Никонова не случаен и не нов. Сам Никонов увлекался живописью, но художником из-за врожденного дальтонизма не стал. Этой же болезнью страдают горбатый лесник из «Балчуга» и герой «Стариковой горы», которому из живописцев пришлось переквалифицироваться в графики. Художник у Никонова, как правило, или непризнанный («Чаша Афродиты»), или несостоявшийся («Балчуг»).
Жизнь художника из «Чаши Афродиты» — бесконечный поиск натуры. Творчество невозможно без обладания женщиной или хотя бы любования ее прелестями. Повествование движется от одной картины и, следовательно, одной натурщицы-любовницы к другой. «Я очень хочу писать женщину, женщину, женщину и, может быть, еще пейзаж», — признается герой Никонова. «Всю жизнь я молился женщине», — писал уже сам Никонов, несомненно, передавший герою собственные вкусы. Пейзаж и женский портрет — его любимые жанры.
Герой «Солнышка» еще в детском садике любит девочку из младшей (!) группы и, одновременно, ее маму. Позднее он будет влюбляться и в одноклассниц, и во взрослых девушек. Уже в ранних вещах появляется никоновский идеал женской красоты: полная, широкобедрая женщина/девушка, подобная рыжеволосой «Купальщице» Ренуара или «Большой одалиске» Энгра (одна из глав «Чаши» даже называется «Ученик Энгра»). Идеальная красавица Никонова никогда не пользуется косметикой: она обезличивает женщину, отдаляет от природы.
В романе «Весталка» идеальный женский образ разделен между светловолосой Лидой Одинцовой (в начале романа она еще стесняется своих полных ног, на которые оглядываются мужчины), ее матерью, полной и статной, «величественной, как богиня», и красивой, соблазнительной, тоже не худой Валей Вишняковой, удачливой подругой Лиды.
Найти прообраз никоновских женщин не так сложно, достаточно взглянуть на фотографии его матери Елены Александровны и жены Антонины Александровны, что включены в девятый том Собрания сочинений. Обе — крупные, полнотелые красавицы. А вот одно из самых ранних впечатлений будущего писателя: «Я на руках у матери, теплой, мягкой, огромной. Я еще словно бы ее часть». Дальнейшее оставим психоаналитикам.
Любовь у Никонова почти всегда — плотская, сексуальная (исключение, пожалуй, — «Кассиопея»). Цензурные ограничения долгие годы не позволяли ему «развернуться», но уже со второй половины
