Новый Мир ( № 5 2009)

“Пушкина, по сути, никто по-настоящему не читает и не понимает. Ниспровергать — слишком легкий способ попадания в разряд оригинальных персон. А вот понимать — это сложнее. От Пушкина все пытались отделаться, стараясь вписать его в обязательную идеологическую структуру. Это началось с первого памятника и речи Достоевского и так до сих пор и идет: то Пушкин одно предвидел, то он предвидел другое, а в результате за пределы школьной программы и диапазона оперы его фигура не выходит и как текст не воспринимается”.

Леонид Бородин. В тумане гражданской смуты. — “Москва”, 2008, № 12.

Среди прочего — в связи с Ходорковским: “В мои времена нас, политзаключенных, было ну от силы триста-четыреста человек, и сотни миллионов советских граждан не знали о нас и знать не хотели. Мы в том никакой трагедии не видели и претензий к миллионам не имели, потому что знали, за что сидим и милости не просим, — в той или иной степени мы имели именно политические претензии к власти, так или иначе оглашали их и, отнюдь не мечтая о тюрьмах и лагерях, попадая туда каждый в свое время, принимали это как должное и неизбежное”.

Дмитрий Быков. Федин беден. Один из них. — “Русская жизнь”, 2009, № 2-3, февраль <http://www.rulife.ru>.

“Лет в двенадцать-тринадцать я посмотрел фильм Зархи по „Городам и годам” [Константина Федина] с замечательным Старыгиным в главной роли, прочел роман, и некоторое время он был у меня одним из любимых, причем въелся даже глубже, чем казалось: сочиняя в „Орфографии” пародию на типичный русский революционный эпос, я неожиданно довольно точно изложил именно фединскую фабулу — с роковой любовью и бесконечным переходом всех героев, включая главного лощеного злодея, то на сторону красных, то в стан белых, то в банду зеленых. Но штука в том, что роман Федина в самом деле похож на все революционные эпосы сразу, — старший „Серапион” создал их идеальную квинтэссенцию”.

“Серапионы провозгласили установку на сюжетную прозу, сильную фабулу, социальную остроту — и „Города и годы”, писавшиеся как демонстрационный, первый, образцовый роман нового направления, все это в себя вобрали. Тут получилось что-то вроде импровизированного салата или пиццы, куда набухано все, что есть в доме, — но поскольку и время было безнадежно эклектичным, получилось непредсказуемое соответствие. <...> Пожалуй, роман Федина — наиболее удачный (в смысле наглядности) пример романа на знаменитую тему „Интеллигенция и революция”: что делать во время революции человеку, который не хочет убивать”.

“Проблема в том, что Федин был писатель по преимуществу европейский — потому, скажем, К. Симонов и другие коллеги предпочитали именовать его именно европейцем, акцентируя элегантность и отутюженность его седовласого облика. Конечно, это не Европа, а „Европа”, книжный, адаптированный вариант, slightly abridged — настоящей-то Европой, как ни ужасно это звучит, был Эренбург, вечно лохматый, засыпанный пеплом, одетый черт-те как, очень еврейский и при этом очень монмартрский. Видимо, Эренбургу в силу его еврейской натуры особенно удавалась переимчивость — у Федина все выходило очень уж провинциально, он так и не понял, что высшим лоском является отсутствие лоска; но прозаиком он был европейским и к войне, а также к революции подходил с традиционными европейскими критериями. То есть он пытался их обсуждать в категориях добра и зла. Но с революцией так нельзя”.

“Быть литератором в современной России то же самое, что быть водителем…” Беседу вела Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2009, февраль <http://www.mdk-arbat.ru/magazines.aspx>.

Говорит Илья Бояшов: “История вообще является мифом. Это не наука, а творчество. Чем литературно одареннее историк, тем более интересной и захватывающей она видится. Карамзин, Ключевский, Соловьев, монах Нестор — прежде всего талантливые литераторы”.

“Дело в том, что стиль, ритм современной прозы меняется на глазах. Проза теряет свою неторопливость, вальяжность, цветистость — на смену приходит ритм, рваный, быстрый, нервозный. Язык катастрофически меняется. Первая предтеча — молодежные „ sмs -ки”. Обратите внимание: одним словом, пусть даже сленгом, выражается целая гамма чувств. Достаточно одной фразы — молодежь сразу понимает — где, когда, кто, с кем, при каких обстоятельствах. Компьютерный язык появился. Сухой. Точный. Без эпитетов. Телеграфный. Огромное количество глаголов. Огромное количество англицизмов с чисто русским подтекстом. Боюсь, старшее поколение, воспитанное на классицизме, современную литературу перестанет понимать. Уже сейчас перестает”.

Януш Вишневский. “Любовь — это наркотик”. Беседу вела Юлия Бурмистрова. — “Частный корреспондент”, 2009, 14 февраля <http://www.chaskor.ru>.

“Химические структуры, возникающие в мозгу человека в состоянии влюбленности, — страшные структуры. <...> Если бы на их основе создали препарат и люди носили его в кармане, их бы сразу забрали в тюрьму. Они относятся к группе наркотиков — амфетамины, опиаты. У героина и у любви много общего в смысле химии. Их воспринимают одни и те же мозговые рецепторы”.

“Астроном сидит на пляже и наблюдает заход солнца. Он знает, что это звезда средней величины, на поверхности которой шесть тысяч градусов, он знает химический состав — дейтерий, образующий гелий, и еще много всего. Но, глядя на солнце, он испытывает некий восторг — не от знания, а от красоты момента. На любовь можно посмотреть и как поэт, и как лаборант. В своих книгах я стараюсь смотреть с обеих сторон”.