Игорь Волгин. Женщине дано иное зрение. Невеста без места: личные трудности Инны Кабыш. — “НГ Ex libris”, 2009, № 7, 26 февраля <http://exlibris.ng.ru>.
“Лермонтовское „…но странною любовью”, пушкинское „черт догадал меня родиться в России…” и т. д. — ни одного из этих самооправданий-самообвинений „не объяснит рассудок”. Инна Кабыш в своих отношениях с Родиной еще более иррациональна: „Даже если ты станешь богатой и сильной, / я буду тебя любить”. Но до этого (то бишь до богатства и силы) еще очень неблизко. А „в натуре” — метафизическая реальность (не знаешь, какая Россия метафизичнее — земная или небесная), которая диктует ставшие уже хрестоматийными строки: „Кто варит варенье в июле, / тот жить собирается с мужем…” На сакраментальный (и общенациональный) вопрос „что делать” В. В. Розанов в „Эмбрионах” ответил просто: „Если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай”. Его не послушались — и спустя почти век приходится констатировать: „Кто варит варенье в России, / тот знает, что выхода нет”. <...> Надежду на будущее дает только отсутствие надежды: этот эсхатологический оптимизм, кажется, не чужд жителям страны, в которой „не больно умирать” и к которой принадлежит Инна Кабыш”.
Восстание масс. Записали Зоя Машковцева и Илья Будрайсткис. — “
Говорит Валерий Подорога: “Выход из неустойчивости и хаоса 90-х годов потребовал консолидации власти, и эта консолидация началась с 2000 года (приход Путина в Кремль). Однако постепенно власти теряли
Воюют бедные, а издают богатых. Есть ли у нас военная проза? Дискуссия в редакции “Новой”. Подготовил Аркадий Бабченко. — “Новая газета”, 2009, № 17, 18 февраля <http://www.novayagazeta.ru>.
В разговоре участвовали: Илья Плеханов, писатель, издатель, главный редактор журнала “Искусство войны. Творчество ветеранов локальных войн”; Дмитрий Бак, профессор, заведующий кафедрой истории русской литературы Новейшего времени историко- филологического факультета РГГУ; Аркадий Бабченко, писатель, военный корреспондент “Новой газеты”.
Говорит Илья Плеханов: “<...> в Америке полторы тысячи периодических военных изданий. Из них около сотни принадлежат министерству обороны. Общий тираж под 12 миллионов. Это не только мемуары — именно художественная литература, книги солдат, их семей, ветеранов”.
Говорит Аркадий Бабченко: “У нас же воинская повинность лежит на касте бедных. Которых из безнадеги отправили на войну, а потом они вернулись обратно в свою безнадегу. Бог его знает, может, где-нибудь в Анадыре уже сидит новый Лев Толстой, который написал новую „Войну и мир”, но он просто не знает, что с ней делать, потому что у него Интернета даже нет. Интерес в обществе к такой литературе есть, но нет механизма продвижения автора к читателю. А те, которые могли бы пробиться в силу своих материальных возможностей, у нас не воюют”.
Говорит Дмитрий Бак: “Позволю высказать скепсис. Эти рассуждения проигрышные, аутсайдерские. То же самое говорят и фантасты, и поэты, и кто угодно еще. Я не сравниваю актуальность фантастики и военной темы. Но это риторически слабое суждение. Я абсолютно согласен с тем, что у нас отсутствуют социальные лифты, здесь и говорить нечего. Кастовость действительно превышает все сословные перегородки, существовавшие в XIX веке. Но мой вопрос: разве литература — это средство обустройства обездоленных людей? Конечно, нужно инициировать создание мемуаров, вовлекать в активную жизнь, давать ветеранам шанс. Но к литературе это имеет опосредованное отношение. Здесь мы имеем дело с двумя разными вещами: художественной правдой, литературной целесообразностью и социальными задачами. <...> Толстому говорили, что у него на Бородинском поле полки не так стоят. Несмотря на это, создано произведение гораздо более великое, чем правдивые „Севастопольские рассказы””.
Сергей Гандлевский. Мои литературные способности блуждают. Беседу вел Сергей Шаповал. — “Культура”, 2009, № 8, 26 февраля — 4 марта <http://www.kultura-portal.ru>.
“Насчет истеблишмента не знаю. Но точно знаю, что у меня неважно обстоит дело с солидностью, даже возрастной. Я, скажем, намереваюсь уступить место в метро человеку, потом спохватываюсь, что ему от силы сорок лет. Когда собирается компания, я люблю нехитрую игру: спрашивать, сколько кому на самом деле лет. Когда доходит очередь до меня, я признаюсь, что мне лет четырнадцать. С таким самоощущением
