Я бы не любил ее или любил небрежно.
В и т а л и й. Зима прошла. Опять мало написано, мало сделано. И пьеса не написана. И книги об Урале еще нет. Надежда на лето? Смешно. Летом мне всегда хуже пишется, чем зимою. Природа мешает. А все же надо менять жизнь. Так можно прожить всю жизнь: ездить, писать, получать авансы.
И деньги будут, может, и имя, а литературы не будет! В газетах изо дня в день об Авербахе и его приспешниках. Бруно Ясенский исключен из партии. Корабельникову — строгий выговор. Шушканов, Киршон, Афиногенов, Лев Левин и даже Сережа Кирьянов — нещадно побиваются камнями. Все это хорошо, плодотворно, но почему у нас бьют только лежачих?
О н а. Она пришла сегодня ко мне. Так. На несколько минут. Виктор не хочет меня видеть. Дружба, значит, кончилась. Или не кончилась? Еще не знаю. Она по-прежнему всего боится, она по-прежнему дорога мне. Мне с нею очень хорошо. На вершине заросшей орешником горы я сказал Л. то, что, видимо, рано было еще говорить. Она оказалась умнее, чем я думал, когда спросила — а чувства? Что ж! Врать ей мне не захотелось. Любви еще нет. Однако я сейчас вспоминаю ее, и если бы она приехала в Ленинград, я был бы искренно и честно рад ей. Жена! Атаров говорит о начитанности. Это же пустое. Заставить жену читать книги не очень трудно.
В и т а л и й. Якобы Гриша прислал письмо из тюрьмы. Так кончился его роман с Колегаевым. Этот уральский Мефистофель довел Гришу до тюрьмы. Я знаю, что он сильно ругал меня эти месяцы, но, право же, я не мог дружить с личным другом виднейшего троцкиста. Он был вольным или невольным пособником врага. Как поразительно красив Ленинград! Нет лучше города в России. Здесь приятно жить, хотя и очень скучно. Здесь умнее жизнь. В Москве меня тяготит суетня, крики, беготня, но здесь я часто вспоминаю московские кафе. Нас спасет только работа. Нужно больше писать. У нас есть все: материал, знанье жизни, мастерство. Но мы мало пишем, а потому растем очень медленно. Фантастика сейчас в газетах. Гамарник застрелился. Тухачевский, Якир, Уборевич и другие расстреляны — измена родине. Страна устала. Этот год — весна тридцать шестого, весна тридцать седьмого — после Гражданской войны, пожалуй, самый трудный. Нужно работать. Не сплетничать же! Это глупо. Работать! Нович написал в “Правде” о “Наших достижениях”. Борьба с троцкизмом необходима, я это понимаю. Но зачем же врать, что Авербах был идейным вдохновителем журнала? Какой это “армянский” номер конфисковали?
До последнего дня жизни Горький интересовался работой, руководил журналом. Пять лет я работаю в журнале, большинство моих рукописей читал Горький, мне известны его оценки моих работ, и вдруг оказывается, что я работал под идейным руководством Авербаха. Непостижимо! В коллективе “Наших достижений” двадцать пять — тридцать писателей, честных, преданных родине. Что ж? И они — авербаховцы. А сам Нович? Не он ли был в руководстве РАПП? Ложью с троцкизмом бороться нельзя. Ложь Новича только помогает троцкистам. Бобрышев очень хороший и умный редактор. Ну как он мог не встречаться с Крючковым — личным секретарем Горького? Мне это непонятно. Магдалина прислала письмо, что “Наши достижения” закрыты. Обсуждать этот вопрос: правильно ли закрыт журнал или неправильно — бесполезно. Нужно решать, что мне делать. Бесспорно, что на литературный гонорар, без “Наших достижений”, я жить не могу. Быть мелким халтурщиком — постыдно и для моего возраста унизительно. Нужно идти в газету. Писать я не перестану. Буду писать меньше, но — мое. Очерк о Ташкенте ведь тоже черновая работа. Так как я не смогу надеяться, что в ближайшие месяцы я опять буду профессиональным литератором, то нужно специализироваться. Лучшая специализация — международник. Учить французский язык. Изучать Францию. Через полтора-два года я смогу стать серьезным журналистом по Франции. А когда я выпущу свою первую книгу — через два года или через пять лет, мне это уже все равно. Я сейчас спокоен. Где мое тщеславие? Нет его больше. Быть бы только здоровым и чтобы голова работала. Мне двадцать девять лет! Роман все еще не написан. При первой же катастрофе я вынужден опять быть журналистом.
О н а. Очень худо.
В и т а л и й. Случилось то, что случилось. Разговор с Туроком. Мой арест 1933 года делает меня неприемлемым для партийной печати. Я политически честен и чист. Я не знаю за собою ни одной вины против социалистической революции. Конечно, “Красная газета” проживет и без меня. Но это нарушает мои планы. Видимо, придется быть чистым литератором. Будет меньше денег. Ну и пусть. Буду жить скучнее и скромнее. И буду писать. Надо ехать в Москву.
О н а. Без любви никакая семья невозможна. Хотя бы маленькая, но влюбленность. Потом уже дружба, привычка, все, что угодно. А совсем без любви — страшно.
В и т а л и й. Газета как будто для меня закрыта. Может быть, это и лучше. Я боюсь газеты. Два года с половиной я жил как бог, писал, бездельничал, путешествовал. Были деньги. Все было! Сейчас ужасно приниматься за поденщину. У меня, к счастью, нет ни семьи, ни детей. Казалось бы, когда трудно, тогда и нужно писать и бороться за жизнь, за судьбу. Почему я должен зарабатывать тысячу рублей, а не пятьсот? Почему нельзя жить на пять рублей в день? Можно! Но заниматься любимым делом, чувствовать себя человеком. Газету отложил на год, на два — книгу. В газетах о Солтакове, Файнберге, Лукьянове, Андрееве. Что нужно этим людям? Или Сталин и социализм — или фашизм. Иного нет. Нельзя найти компромисс. По правде говоря, я устал от газет, от происходящего. Но, видимо, это только потому, что я слаб. Много писать, сильно, сочно, ярко. Вот задание. Всегда я ставил себе выполнимые задания и не выполнял их. Неужели так будет и в августе? Сейчас, когда я решил, за меня решили, жить без газеты, меня спасет только прилежанье. Отказаться от всего. Писать все — роман, пьесу, рассказы, сценарии.
О н а. Мне скучно разве за письменным столом? Нет, мне хорошо здесь. Почему же я мечтаю о любви? Я ведь отказался от любви совсем недавно. Николай женился. Что ж, Магдалина будет хорошей женою. Николаша якобы конфузится, смущается. Трудно в тридцать лет жениться на хорошей и не очень молодой девушке. Легче жениться на какой-нибудь хохотушке.
В и т а л и й. Плохо и мало я что-то пишу. В июле было оправдание — гости. А в августе? Сценарий, конечно, не в счет, ибо поденщина.
О н а. Вот пять дней я был счастлив. Почти счастлив. Хотя мы успели сильно и крепко поругаться. Приехал мальчик. Чужой сын. Хватит мне быть солью в чужом супе. Хватит мне любить чужих детей. За восемь месяцев я написал восемь с половиной листов. Это позорно! Так плохо я еще никогда не писал. Разве любовь, да еще любовь, которую мне нужно от всех скрывать, даст мне что-нибудь, поможет мне жить, когда мне худо? Вот тридцать лет скоро, а нет книги, нет романа, нет имени. Николай женился. И я
