ведь мог жениться. И вот не женился. Худо ехать из Озерков во время тревоги по темным улицам. Худо жить так, как я живу.
В и т а л и й. Давно не писал дневник. Денег нет давно, и это уже как-то не огорчает, и настроение скорее хорошее, чем плохое. Много работал, писать приятно. Никаких планов я себе не намечаю, но хочется за зиму написать много. Денег нет, а вот хочется сходить в филармонию и послушать хорошую музыку. И книга моя возвращена издательством. Зачем нужен Союз писателей, зачем говорят о помощи молодым писателям на каждом собрании, если я два года не могу издать книгу рассказов? Невероятно, смешно. Теперь легче написать книгу, чем издать ее. Последний, пятый номер “Наших достижений” в киосках. Закрыть такой журнал! Единственный самостоятельный журнал в России, со своим лицом, со своими писателями. Как жить? В Ленинграде, во втором центре русской литературы после Москвы, — один журнал и одно плохое издательство. Как-то все это недоступно моему пониманию. В Москве легче добывать деньги. Хотя это не исключено и в Ленинграде. Только у меня нарушены связи. Но меня это все пока интересует очень мало. Если бы я получил горьковские деньги, я бы к весне написал роман об Урале. Я бы спокойно прожил на триста рублей в месяц. Меня уже ничего не интересует, и деньги значат номинальную возможность быть сытым. А рассказы? Их печатать трудно. “Знамени” нужен оборонный рассказ, “Колхознику” — колхозный, а просто хороший рассказ, видимо, никому не нужен. И еще я, глупый, написал пьесу. Зачем? Что с нею делать? Ни один театр ее не возьмет. Но мне приятно сидеть ночью дома и писать в тишине. И как-то ничего не хочется больше делать: ни работать в газете, ни служить. Бог погубил мне всю жизнь, сделав меня писателем.
О н а. Магдалина — умная женщина, с хорошим мужским вкусом, но меня ужасает ее цинизм. Для меня бесспорно, что Николай охотнее женился бы на девушке. Опять букет астр шестого ноября и белый кусочек картона в конверте. Кто это помнит меня? Петроградская сторона... Это не Соня ли помнит меня?
В и т а л и й. И все же пьеса написана! Может быть, я ее и не отдам в театр. Но у меня есть пьеса, где все люди — живые. Рассказы войдут в роман. Москва! Там легче, это правда, зарабатывать деньги. Но халтуры развратили москвичей. Они легко и весело живут, а о смысле жизни думают мало. “Письма Ван Гога!” — иронизирует Николай. Да, это трудно, но в тридцать лет нужно или отказаться от искусства, или гибнуть с ним.
О н а. Тридцать лет... это значит...
В и т а л и й. Тридцать восьмой год. Был в Москве два месяца, кое-что писал, халтурил. Жить там долго я не могу. Устаю я от Москвы. Хотя жить там мне полезно: меня подталкивает, злит работа и успехи других. В Ленинграде же я сам по себе, и это развращает. Странное дело, я могу представить, как буду жить в Ленинграде через двадцать лет.
О н а. Не будешь.
В и т а л и й. Но жизнь в Москве? Немыслимо. Непредставимо. Опять нет денег. Я устаю от этих постоянных финансовых колебаний. Кто виноват? Я сам. Рано уехал из Москвы. Не написал в декабре в “Нашу страну” о колхозе. Сейчас Детиздат прислал иск на семьсот пятьдесят рублей, я им не написал о Ташкенте. Путался все лето среди трех сосен. Роман все же пишу, но когда кончу? Ужас! Идти в газету? Не хочется. А деньги нужны: калош нет, ботинок, костюма. Не надо мне так много пить. Плохо. Худо. Скоро, через два дня, — тридцать лет. И я встречаю свое тридцатилетие — в газете “Легкая индустрия”. Какие-то причины внутренние мешают мне писать много, легко и приемлемо для редакторов. Но иногда, видимо, полезно быть плохим писателем. А в газете мне работать трудно. Я устаю на оперативной работе. И это не лень. Плохо и скучно работать сейчас в газете. И роман лежит. И ничего не писал в апреле. Но что же делать? Скоро стать международником я не сумею. Тут уже необходимо не халтурить, а заниматься только делом. А ведь еще останется желание писать. Мучительное желание. Особенно когда оно неутолимо. Но вознаграждают меня: театры, музыка. И подлинное открытие нового ТЮЗа — великолепного театра. Хоры филармонии. Чайковский. Чтение исторических книг. И горе нам, если мы не поймем смысла происходящего в мире.
О н а. Да?
В и т а л и й. Да.
О н а. Она считает меня мелким и жалким репортером. Видимо, это так и есть. Но ведь и ее научные заслуги весьма скромны.
В и т а л и й. Две встречи с Михаилом Слонимским. Рассказы ему нравятся. Я: “Напишу о троцкистах”. Слонимский: “Отлично. Мы с удовольствием напечатаем это в „Звезде””. На этом разговор и окончился. Конечно, что скрывать, я бы хотел получить деньги. Но для меня главное, что Слонимский, человек если не большого таланта, то большого ума и вкуса, ничего не говорил, кроме похвал, о художественной стороне написанного. Мне нет иного пути, кроме литературы. Я не имею права тратить силы на газету. И как бы плохо мне ни жилось, я должен писать. Москва! В Москве весело живут. Я боюсь Москвы. Там я больше бы имел денег, больше пил и гулял. А писал ли бы я больше? Сомнительно. Я и из Ленинграда хотел бы уехать в Детское Село. Там тише. Прочитал Сашкин роман. Ему не угрожает опасность быть плохим писателем. Он может стать средним писателем. Вот это и ужасно. Я бы не хотел быть средним. Сашку приняли в члены Союза писателей. Его роман в “Красной нови”, а портрет в “Литгазете”. Завидую ли я ему? Нет, он много работал и посему имеет право быть первым. Он говорит о честолюбии. Да, честолюбие писателю необходимо. Видимо, оно у меня есть. Но если бы его было больше, видимо, я бы сделал больше. Если я и сейчас не буду работать, то мне нужно ставить крест на всей жизни. Отступать мне ведь некуда. В газете я работать не могу. Я отнес книгу рассказов в “Советский писатель”. Я ни на что не надеюсь. Но мне нужно забыть о самолюбии и бороться за жизнь с такой яростью, с какой я еще не умею бороться. Нет, уже поздно менять профессию или профиль жизни. Я писатель. Это неотвратимо. Конечно, своей “проектной мощности” я все еще не достиг. Но все же книга рассказов у меня есть, на машинке. Если бы я смог кончить в тридцать девятом году роман, то был бы очень доволен. Вне зависимости от того, напечатают его или нет. Это была бы нормальная производительность. Так я бы смог работать всю жизнь. Ленинградские газеты боятся новых журналистов. Это причина того, что я все еще где-то в стороне. Но, может быть, в этом виновато и отсутствие телефона.
О н а. Тысяча девятьсот тридцать девятый.
