там как-то заботятся о писателях”.
О. С. Четвериков (составитель). Невидимый дивеевский духовник. Жизнеописание схиигумена Феодора (Ожиганова) (1918 — 1995). — “Вертикаль. XXI век”, Нижний Новгород, 2009, вып. 26.
Об одном из самых удивительных русских старцев — многолетнем духовном друге отца Иоанна Крестьянкина и Святейшего Патриарха Алексия II; отважном санинструкторе в годы войны, монастырском лекаре и пчеловоде, монахе, настоятеле храма, наконец — игумене Пюхтинского монастыря и — последние три года — схиигумене в Дивееве. Прочитаешь такое на последних страницах пусть и подпорченного разнообразными провинциальными “советизмами” издания — и вырвется: может, потому что вот такие батюшки, не вставая с инвалидного кресла, исповедовали да молились неустанно за грешный мир, и держится еще что-то?
Эмиль Чоран. Гоголь. Перевод с французского Бориса Дубина. — “Зарубежные записки”, Германия, 2009, № 19 <http://magazines.russ.ru/zz>.
Удивительно: рядом с пронзительно точными замечаниями о “раздавленности” Гоголя его героями большой писатель Чоран вещает нечто совершенно фантастическое. “Потеряв дар, [Гоголь] захотел спастись сам. Герои ему этого не позволили. Так он был вынужден, вопреки себе, сохранить верность их ничтожеству. <…> С годами скука заменила Гоголю веру и стала его абсолютным чувством, его религией”. Или вот: “Когда художнический дар Гоголя иссякает, его праздным воображением завладевают бредни духовника”. Священник отец Матвей (Константиновский) назван тут “тупым”, “агрессивным”, “палачом”. Словом, перепеваются измышления Мережковского. На кого же это рассчитано? Очевидно, на тех, кто ничего не знает об “Авторской исповеди”, не читал “Размышлений о Божественной литургии” и переписки Гоголя с
Н. Шереметевой (которая не раз издавалась отдельной книгой). Кто слыхом не слыхивал о работе Мочульского “Духовный путь Гоголя” (1933) и т. п. Как грустно. А пишет Чоран ярко,
Впрочем, это эссе Чорана (1911 — 1995) выбрано из его книги “Соблазн существования”, изданной аж в 1956 году. Может, в этом все дело.
Евгения Щеглова. Зеркало литературной контрреволюции. Борис Акунин. — “Вопросы литературы”, 2009, № 4.
Один из самых беспощадных текстов об известном литературном проекте и его авторе. В “Журнальном зале” эта статья не активна. Ниже — самая “нейтральная” цитата из нее.
“Нет, акунинское творчество генетически восходит отнюдь не к массовой литературе, в которую он норовит превратить мировую классику. Не так-то прост властитель сегодняшних юношеских дум Григорий Шалвович Чхартишвили, чьими творениями завалены все книжные киоски и магазины. Высоколобые интервью, „ваши творческие планы”, „в чем, по-вашему, смысл жизни”, „чего бы вы пожелали нынешним молодым”, „что, по-вашему, происходит с Россией”… Вот то и происходит — Борис Акунин с ней происходит”.
Также см. в номере исследование Елены Луценко “Нам не дано предугадать…”. Захватывающий текст о том, как певица Бьёрк однажды написала готическую балладу-римейк на стихотворение Тютчева “Люблю глаза твои, мой друг…”. Работала исландская женщина, разумеется, с англоязычным вариантом из фильма “Сталкер” (“I love your eyes, my dear / Their splendid sparkling fire…”). “Стихотворение Тютчева приобрело известность на Западе и воспринимается музыкальными фэнами не по первой строчке, как нам привычно, — „Люблю глаза твои, мой друг...” (слишком уж она невыразительна в английском переводе!), а исключительно как „Thе dull flame of desire”. И это определенный акцент, уже ставящий дистанцию между текстом Тютчева и синглом исландской поп-дивы”.
Татьяна Щедрина . Когда уходит “сфера разговора”… По дневникам Густава Шпета и Михаила Пришвина. — “Вопросы литературы”, 2009, № 4.
“„Дневник” Шпета — это несколько иной способ письма, отличающийся от дневников Пришвина, привычных и полностью подходящих под жанр ежедневных последовательных записей, длящихся на протяжении определенного времени. В разные периоды своей жизни Шпет писал эго-документы своего рода: ежедневные письма к своей невесте и жене (каждый день разлуки, какой бы долгой она ни была); записные книжки, содержащие, помимо отрывков философских рассуждений и набросков для будущих книг, а также записей библиографического характера, еще и описания снов и самонаблюдения (причем каждое самонаблюдение фиксировалось по разработанной трехбалльной шкале). <…> „Я больше всего огорчен тем, — пишет он дочери Марине, — что наше живое общение — сердцем к сердцу — отложено на какой-то неопределенный срок...” В другом письме к ней он замечает: „Во всяком случае, полностью твое сердечко никому принадлежать не может, потому что на некоторую долю его я претендую, а какую долю ты мне уступишь, это зависит уже не от моего желания, а от твоего отношения ко мне в целом””.
Марина Густавовна Шторх (Шпет), слава богу, жива-здорова, разменяла девятый десяток лет. Татьяна Щедрина — дальневосточная исследовательница, которую несколько лет назад судьба Шпета волшебным образом определила на занятия ею
(см., например: Шпет Густав. “Я пишу как эхо другого…” Письма к жене. Публикация, подготовка текста и примечания М. Г. Шторх и Т. Г. Щедриной. — “Новый мир”, 2004, № 1).
