Новый Мир ( № 2 2010)

“Немецкий филолог Биргит Менцель выделила три типа литературной критики, характерных для Северной Америки и Европы в ХХ веке: критика, ориентированная на интересы „простого читателя”, на интересы целого общества и на развитие искусства как автономной системы. Мне кажется, для критических статей всех трех видов необходима, пусть и в разной степени, историческая контекстуализация — личный взгляд на то, как влияет литературное произведение или направление на историю культуры, общества, человеческого самосознания. Дело тут совершенно не в открыто высказанной гражданской позиции. На формирование сознания может очень сильно (пусть и опосредованно) повлиять произведение сугубо герметическое, авангардистское, трудное для восприятия — например, „Улисс” Джойса.

Критик всегда делает выбор: одни сочинения он анализирует или превозносит, другие — замалчивает или ругает. Этот выбор всегда делается в исторической перспективе: если внимательно читать статьи одного и того же критика, можно увидеть, что он/она не просто одобряет новизну темы или языка в симпатичных ему/ей произведениях, но и встраивает их в значимую лично для него/нее традицию в истории культуры. Самые энергичные наши критики, если не считать откровенно партийных, когда формулируют свое кредо, всегда пишут что-то вроде: главное — не пропустить действительно интересную книгу, независимо от степени известности автора. Почему это так важно? Потому, что любая значимая книга — возможность для читателя изменить свое сознание и угол зрения на мир. Рассказ о такой возможности имеет смысл, только если помнить, что человек, даже воспринимающий себя как „простого читателя”, — историческое существо”.

Юрий Милославский. Русский религиозный “шестидесятник” (К 45-летию Харьковской литературной студии Бориса Алексеевича Чичибабина). — “Новая кожа”, Нью-Йорк, 2009, № 2 <http://nk.kojapress.com> .

Заменяя, вослед за С. А. Рачинским, термин “интеллигенция” выражением “нижний господский слой”, Ю. М. пишет: “Уникальность же творчества Бориса Чичибабина состоит в том, что все оно есть — во многом осознанная! — попытка, — сколь плодотворная, столь и трагическая, — синтеза, сочетания, совмещения литературы н. г. с. , — с национальной русской классической литературой. Мы бы даже дерзнули сказать, что Чичибабиным, как „культуртрегером”, собственно — проповедником, было предпринято нечто большее: в его сочинениях упорно и последовательно предлагался некий идеальный надвременной культурный ряд, в котором возлюбленная им двоица „красно солнышко Пушкин, синь воздух Толстой — неразменные боги России” могли бы непротиворечиво состыковаться с Шаровым и Солженицыным, Окуджавой и Эренбургом, — при посредничестве Паустовского и Пастернака. Это был как бы некий литературно-экуменический рай, где нет уже „болезни, печали и воздыхания”, порожденных полярностью, чуждостью друг другу тех или иных явлений культурного міра. Противоречия преодолеваются „просветительным” синтезом-миссией: т. к. поэзия, по Чичибабину, „спасает мір” <…> Притом, что он был плоть от плоти, кость от кости своего времени, своего окружения и проч. — его поэзия, — по крайней мере, в лучших своих образцах, — обращена к перегоревшему, испепеленному, полному тайного раскаяния в своем легкомысленном „пролете” сознанию русского человека наших сегодняшних дней”.

Иван Савельев. “ У нас не было химической промышленности — у нас есть химическая промышленность”. — “Гипертекст”, Уфа, 2009, № 12 <http://www.hypertext.ru>.

В Башкирии появилось, наконец, негосударственное книгоиздание в сфере художественной литературы (“Вагант”). Обнаружилось много самобытных авторов и… почти полное отсутствие читателей. Рецензии в столичной прессе не помогли: книги плавают в безвоздушном пространстве. Терпеливое ожидание.

Сергей Смирнов. Монументализация фантомов. Некоторые особенности бытования идеологической биографии Н. А. Некрасова. — “Вопросы литературы”, 2009, № 6 <http://magazines.russ.ru/voplit>.

“Розанов воспринимал Некрасова как важную и определяющую фигуру не только культурного, но и социального процесса, объединяющую их. Отсюда интерес именно к личности поэта, к его биографии — в ней Розанов пытается найти объяснение тех или иных его черт и одновременно создает идеологический образ. В 1910-е годы Розанов отвергает то, что писал о Некрасове ранее, перед нами изменения весьма значительные: образ поэта претерпевает эволюцию от благодушного волжско-российского певца до сокола, побившего много „мирной птицы”. Розанов оставляет Некрасову роль присяжного провокатора-обличителя и ловкого промышленника, забывает почти о поэте, а присваивает ему черты предельного падения (так же спустя десятилетие писал Бунин о Блоке).

В творениях последних лет Розанов создал образ всеобъемлющей путаницы — и этим довольно цельно отразил современную ему эпоху (утрата путей, целей, размывание оснований). Эти особенности поздней прозы довольно сильно проявляются при обращении к тем или иным литературным деятелям и событиям: нарочито приписываются Ломоносову тютчевские строки, Грибоедову столь же нарочито меняются инициалы и т. п. Развенчанию всей русской литературы предшествует (а потом и сопутствует) развенчание Некрасова. Так страстно Розанов не развенчивал ни Щедрина, ни Чернышевского. Вместе с тем это развенчание было развенчанием и какой-то части (думается — большей) самого себя. Отказ от этой части во имя спасения целого привел к тому, что без нее-то это целое оказалось очень маленьким, стремящимся к исчезновению”.

“Следует сказать также, что созданная Розановым идеологическая биография Некрасова (статьи 1908 г. — П. К. ) оставила заметный след в литературной жизни и оказала значительное влияние на некрасоведение: многие высказывания Розанова были приняты и развиты К. Чуковским, а многие были косвенно оспорены В. Евгеньевым-Максимовым”.

Олжас Сулейменов. Глубина прошлого, высота настоящего и широта будущего. — “Дружба народов”, 2009, № 11 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.