— Не знаю, могу ли я ответить за такое авторитетное лицо… — начала она».
Отхохотавшись, я стала отсылать некоторых из моих русскоговорящих пациентов с неврозом к этому тексту.
В отличие от «Великой страны», «Мэгги» развивается по событийной прямой, почти без заездов в чужие истории. Язык тоже более сухой, более прямолинейный, главные герои те же, но история уже о другом. Автор уходит из области поиска анекдотических способов познания великой страны (стран) и менталитета народонаселения в область поисков себя и своей души; то, что в первой части казалось великолепным остроумным построением эстетико-лингвистического плана, переходит в область познания двойственности добра и зла.
Мэгги — умная, чистая, красивая. Женщина, на которую оглядываются, не про неё ли:
О небо, вот так красота!
Я в жизни не видал подобной.
Как неиспорченно-чиста
И как насмешливо-беззлобна!
<…>
И как ответила впопад!
Нет, это прелесть, это клад [7] .
Она же в теле Давида. Она ли? «Да. Ты не он. Ты помнишь всё, но ты не он. Ты вроде его индивидуального обвинителя на Страшном Суде». В теле Давида, не блестяще выбритого, слегка обрюзгшего, бабника и обжоры, неглупого и незлого, «он был весел, жаден, поминутно облизывался, любил выпить, покушать и залезть кому-нибудь под юбку». Плохо ей в этом теле, хоть она старается, как позже рубашку Давида, приспособить его. Да и тело иногда берет верх, говорит и делает… а, вот она, интерференция, появилась снова, уже не на лингвистическом, а на психологическом уровне. И в поезде, идущем в Староуральск, словно облегчая Мэгги принятие решения, тело с аппетитом жрет, рассказывает пошлые истории, напоминает: я — не ты.
Мэгги вступает в сделку со Смитом, который…
Постепенно становится ясно, что Мэгги (Margaret, Margarethe/Gretchen, Маргарита) имя тоже не случайное, отсылка к прежним Маргаритам, так или иначе пересекавшимся с… «дьявол — это образ мыслей, действий и организационных ходов. <…> просто голая оптимальность».
Ну да, «О небо…» — это Фауст встречает Гретхен.
И «белый-белый свет», ударивший Мэгги в глаза, перед исчезновением, и солнце, попавшее в глаз Давиду Гуренко, вернувшемуся в свое тело, — не напоминает ли это «Его слепит безмерный свет» (Фауста, выхваченного у Мефистофеля).
Как и у Гёте, здесь три основных персонажа — мужчина, женщина и «он», только мужчина и женщина здесь разные аспекты одного и того же (Анима и Анимус), и, попеременно убивая свою другую ипостась, они начинают тут же ее искать и пытаться спасти. И даже это, мне кажется, метафора для более общих этических проблем.
То есть если первая часть романа давала возможность разбираться с проблемами внешними, социологическими мифемами, во второй части герои обращаются к проблемам внутренним, не на уровне глобального добра и зла, а на уровне собственных решений — можно ли оставаться счастливым, игнорируя труп в углу...
Мне кажется, что роман Леонида Костюкова дает огромные возможности для интерпретации и прочтения на самых разных уровнях, что совершенно не исключает просто чтения для удовольствия.
Марина Бувайло
