Второе марта было таким же пасмурным; радио уже проиграло двенадцать, когда я укладывался (в восемь была лекция в университете), и вдруг стук. Спрашиваю, кто — “Милиция”. Вошли двое рослых мужчин. Я был в одних трусах, они в черных пальто — из-за открытых бортов виднелись красные петлицы. Шпала, две шпалы. Значит, не мелочь. Кто? Они или я?
— Сдать оружие! — последовал грозный приказ, я спокойно:
— Нет его.
— Найдем — хуже будет.
Пока я собираюсь с мыслями, пришедшие сбрасывают пальто, быстро ощупывают окна и обследуют на кухне кровать моего одиннадцатилетнего племянника (в 1943 году он погиб при форсировании Днепра). Мальчишка сонно озирается и тут же валится в переворошенную кровать, а мы с “гостями” идем ко мне в комнату. Один тут же усаживается в кресло и начинает пересматривать все на столе, другой роется в книгах. Вот оно, то, о чем читал! Хотя немножко смешно: это же не кто-нибудь, а чекисты! Свои! Правда, когда сидящий за столом (Хает) стал перекладывать мои карточки с записями завтрашней лекции, я ему осторожно заметил: “Их трудно потом складывать, а в восемь утра я должен читать”.
— Ничего, сложите, — спокойно ответил он без тени насмешки.
К шести утра обыск был закончен, мы стали ждать машину, и тут я уже начал немножко нервничать: ночь не спал, а в восемь лекция. Однако гости меня успокоили: “Успеете, ничего”. Свыше ста книг и портфель, набитый документами, конспектами, фотографиями, увезли мы с собой. Книги брали “на глазок”: сочинения Марата, Покровского, дипломатические сборники… Я пытался выяснить, по какому принципу их отобрали, — “Там разберемся”. Была там еще книга Ленина и Зиновьева “Против течения”, но в ней были только статьи против империалистической войны и Второго интернационала. Я не особенно беспокоился: все-таки интересно ТАМ побывать…
Сначала я слышал лишь отцовский голос, но понемножку что-то начало и мерцать — черно- белый неотчетливый Сахновский, старорежимный интеллигент из довоенных фильмов, едва брезжащий черно-белый Киев, где на улицах трамваев больше, чем автомобилей — квадратных эмок или опелей, а грохочущих по булыжнику телег больше, чем трамваев, довоенный Киев, где украинских вывесок и вышитых рубашек не видать, где половина прохожих обряжены во что-то потрепанно-полувоенное — пальто сочетается с сапогами, двубортный костюм с галифе, а фуражка без кокарды и вообще превратилась в атрибут совслужевской благонамеренности. Мне даже удалось в двух местах разглядеть бессмысленную вывеску “СОРАБКОП”, но отцовский голос не позволял задерживаться на пустяках. Особенно захватывали в этом стремительно ожившем голосе неслыханные нотки тюремной романтики… Папа с такой саркастической усмешкой выслушивал наши захлебывающиеся россказни об отсидевших кумирах степногорского Эдема — а вот, оказывается, и в нем не молчала разбойничья кровь... В усмиренной советской жизни место подвигу оставалось лишь в местах заключения, но мне-то казалось, что папе храбрость вообще претит… А оказывается, ему просто нужна была храбрость, работающая не на понты — на бессмертие!
Мне хотелось пасть ему в ноги и молить о прощении, что мы годами, десятилетиями зажимали уши, но он никак не желал даже пробрезжить — одни только круглые очки мне еще кое-как удавалось разглядеть, а вдохновенная шевелюра, принесшая ему прозвище Троцкий, не проявлялась, как я ни жмурился и ни вертел головой. Ничего, одни очки. Правда, недели через две мне удалось выяснить, что СОРАБКОП — это Советская рабочая кооперация.
У входа в НКВД я не стал ждать, сам выскочил (все-таки в восемь лекция). Быстро раскрыл дверь и… навстречу Сахновский. Старенькое пальто, коричневое кепи, опущенная голова со сдвинутым пенсне. “А вы чего тут?” — но не успел я спросить, как меня уже тащили за руки назад и энергичным движением поставили лицом к стене. А еще через пару минут я снова был водворен в тамбур. Коротенькая анкета в комендатуре, и я в подвальной бане. Долго сидел на стуле в ожидании вызова. Стало муторно, хотя я изо всех сил старался не поддаваться. Прошло время первой лекции — значит, что-то не то…
Вскоре явился парикмахер, молодой, симпатичный и словоохотливый таджик или таджикский еврей. Похвастался, что стриг здесь самого академика Семковского, чьи книги я читал. Припомнилось, что он жил за границей, состоял в августовском блоке, в общем, будет что рассказать. Лишь значительно позже я подумал, что словоохотливость таджика, возможно, входила в его служебные обязанности. Он меня быстро привел в божеский вид — снял мои кудри, и теперь я уже понимал: кажется, влип.
Анкета у следователя Волчека: “Называйте всех родственников, все равно узнаем”. Я назвал самых близких, умолчав о двоюродном брате и его сестре, которые работали в милиции. Хотя мне было выгодно показать, какие у меня родственники, но… Не располагал уже тон “мы сами узнаем”. Беглый просмотр фотографий, “кто и что”. И дальше предельно вежливый, я бы сказал, сочувственный разговор: вы сюда попали случайно, это недоразумение, нам даже неудобно, вы — молодой, обещающий, ваша беда — вас впутали в плохую компанию: Сахновский, Лозовик (профессор нашей кафедры) — это все старые меньшевики, они запутали вас…
— Как старые меньшевики? Как запутали? Я их знаю как настоящих большевиков и никогда не слышал от них ничего подобного…
— Они глубоко все конспирировали, чтобы их не распознали.
— Как же они меня так запутали, что я этого и не заметил?
В это время вошел в кабинет статный майор (это равносильно армейскому полковнику), сразу покоривший меня своим видом: выправка, энергичное лицо, свободные движения, приятная речь. Но главное — значок “15 лет ВЧК — ОГПУ” на гимнастерке. Старый чекист, тут уже ошибки не будет! Волчек назвал вошедшего начальником первого отделения Бруком.
