Для самых маленьких в это время изобрели качели, прыгунки, высокие стульчики — чтобы «держать ребенка на одном месте и в безопасности». Именно тогда стали появляться специальные детские комнаты, получившие «всеобщее одобрение и признание» в течение XIX века. Умами овладела культивируемая специалистами мысль о том, что ребенок должен все делать точно по часам: в одно и то же время вставать, есть, ложиться… Постоянство в привычках, надеялись взрослые, предохранит его в будущем «от затруднений». А детская кроватка отныне «делалась так, чтобы протестующий против обучения дисциплине и хорошим манерам ребенок не вылезал из нее»: высокие боковины, частая вертикальная решетка… Спать ему следовало по возможности совершенно отдельно, чтобы исключить возможность даже тени «чего-либо дурного».
И разумеется, детство — как состояние с повышенной ценностью — следовало продлевать как можно дольше. Поэтому викторианское детство заканчивалось в среднем лет на пять позже, чем двумя веками раньше — в колониальную эпоху.
Материала в книге собрано куда больше, чем сделано выводов и, главное, поставлено проблем. Автор ограничивает себя скромной задачей реконструкции воспитательных практик и систем сопутствующих им вещей американского среднего (по преимуществу) класса определенного времени, включая обосновывающие их представления. Собранный материал дает возможность, впрочем, и для гораздо более далеко идущих размышлений: например, о сложных, многоуровневых связях, которые соединяют в обществах идеи и практики; о том, каким образом перемены в одном вызывают изменения в другом; о соотношении изменчивого и неизменного в человеке, о степени его пластичности.
Но в любом случае книга получилась о том, насколько подробно — и насколько незаметно для самой себя! — культура проговаривается в своих вещах и практиках — в данном случае в детских вещах и в воспитательных приемах: насколько сильно сказывается во всем этом система ценностей. О власти идей — пусть даже не проговариваемых словесно! — над вещами, а через вещи — над телами и душами. И о множественной зависимости человека — даже на телесном уровне — от тех конструктов, которые он сам же себе и понавыстраивал. Зависимости настолько тесной, что впору задуматься: благодаря им существует человек — или вопреки им?
И еще: о том, в чем все эпохи, при всех своих различиях, сходны до едва ли не полного совпадения. А сходны они в том, что в каждую из эпох детство в глазах взрослых было чем-то другим (если не сказать — чужим), довольно неудобным и не вполне понятным. Поэтому, как на всякое Другое, на него можно было вдоволь проецировать свои страхи — или, напротив, свои ожидания. Вытеснять в область детства все темное — или, наоборот, насыщать его идеалами, на которые можно было бы ориентироваться. Словом, приписывать детям все те качества, которыми взрослые — предположительно — не обладают. Так и хочется думать, что детство всякий раз оказывалось «ресурсом инаковости» для взрослых, резервуаром, куда взрослые сбрасывали излишки собственного образа себя для пущей четкости последнего. И, можно быть уверенными, наша эпоха в этом смысле — никакое не исключение.
Интересно, что спустя век-другой напишут исследователи о том, как воспринимают и воспитывают детей сегодня? То-то содрогнутся читатели!
Ольга БАЛЛА
КНИЖНАЯ ПОЛКА ВАЛЕРИЯ ШУБИНСКОГО
+8
Л и д и я Ч у к о в с к а я. Из дневника. Воспоминания. М., «Время», 2010, 672 стр.
В книге новых материалов из архива Лидии Корнеевны Чуковской немало интересных историко-литературных сведений: одни только подробности о последних месяцах жизни Цветаевой стоят многого. Но гораздо больше мыслей вызывают, как ни странно, собственные чувства и ощущения автора. Странно это потому, что воспоминаний и дневников Лидии Чуковской мы прочитали уже немало, а человеком она была достойным, ясным… и несложным. Однако именно поэтому ее взаимоотношения с обстоятельствами времени и места так выразительны и характерны.
Конфликт с социумом, с властями? Да, несомненно. Прежде всего — моральный. Как ни мало позволял себе автор «Софьи Петровны» в 40 — 50-е годы, это-то немногое (например, человеческая, бытовая помощь, оказываемая «зачумленным», родственникам репрессированных) и было главным. Но едва начинается эстетика, становится очевидна степень поглощенности сознания дочери Корнея Чуковского вкусами и стилем эпохи. В этом смысле особенно характерен дневник, посвященный работе в «Новом мире» в 1946 — 1947 годы. Человек, для которого Ахматова, Цветаева, Пастернак — не просто любимые поэты, а еще и добрые знакомые, от души хвалит хорошие стихи Смелякова, Недогонова, Тушновой (предпочитая их «плохим стихам» Луконина и Сергея Васильева). Правда, в журнале появляется и Заболоцкий, вызывающий в душе Лидии Корнеевны воспоминания о Ленинграде, о «Лене Савельеве» (т. е. Липавском), но непроходимой эстетической границы между ним и Смеляковым Чуковская не видит. (Умный и циничный главред Константин Симонов как раз видит и требует убрать в «Творцах дорог» «странную» строчку: «Колокола, виолы и гитары…» — «Вы разве забыли, что было с „Торжеством земледелия”?»)
Дальше — шестидесятые. И здесь характернейшие воспоминания о Фриде Вигдоровой, которая, оказывается, одновременно со стенографированием процесса Бродского, с хлопотами об его возвращении из ссылки была депутатом какого-то райсовета, то есть — назначенным ходатаем о бытовых нуждах «избирателей», к которым она была прикреплена. «Это были десятки и сотни судеб, в которые Фрида обречена была вникать. <…> Беды человеческие лились на нее потоком, словно <...> открыли все краны». С одной стороны, что реальнее и благороднее помощи больным и нищим людям в получении,
