Сквозь меня проходит ток.
Снится мне, что я герой,
как герой романа «Овод», —
всё искал последний довод,
жизнь свою не уберёг.
А на что она нужна,
жизнь? На что её такую —
с ейным рылом в чей-то ряд?
Но, хотя кругом война,
я пока что существую:
сквозь меня глаза глядят.
Традиционному поиску или созданию общего смысла («Кровь теперь вообще в почёте и в цене: // вот искусствовед Савчук из Петербурга // говорит: художественное дело прочно, // когда под и над ним струится кровь // (и ещё проходит луч солнца золотой)»)противоставляется поиск жизни. Не обязательно понятной, не обязательно приятной, не обязательно пригодной к включению в данную частную (и даже демонстративно частную) среду. Жизни бытовой и обыкновенной, которой тоже нет и которую приходится формировать из подвернувшегося — и в которой не обязательно быть полностью своим, полностью понятым, «настоящим» по какому-то критерию. Если вы не знаете пароля — все равно заходите.
Мы связаны точками повседневных болей и повседневных радостей.
Они уже есть — давайте видеть в них небо и землю.
Мы обречены — поэтому давайте видеть в дистанцированных точках
и гад морских подводный ход,
и людей, держащих тарелки над немногочисленными головами.
Еще гетто не погибло...
Гетто избранничеств. Вал и ров.
Пощады не жди.
В сем — христианнейшем — из миров
Поэты — жиды.
Это было написано Цветаевой до Второй мировой, до Катастрофы, до исчезновения цитируемой культуры (и включенный сюда лейтмотивом парафраз польского — «Еще Польска не згинела» — и украинского — «Ще не вмерла Украина» — «Еще гетто не погибло») — и может представляться этическим равнодушием или литературной игрой (такой же игрой отзывается и парафраз мандельштамовского «а мог бы всю жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом. Да видно нельзя никак» в кукулинское «Я хотел бы всю жизнь просвистать скворцом, заесть это супом с котом»), творимой над рвами, ямами, канавами — и в Польше, и в Украине, и на дальневосточных пересылках.
