молодуха Иургах сболтнула, жена писца из наместниковой канцелярии...
В общем, каждый знал свой кусочек правды, и только в моих книгах эти кусочки собрались вместе. Да и то — пришлось собирать из них картину, как искусный художник из цветных камушков складывает мозаику.
Ну да ничего, я в своем деле и сама под стать художнику буду.
Глава четвертая
Только я, затворившись на засов, собралась записать в книгу ночной разговор с Гиуртизи, как раздался вопль мальчишки:
— Тетушка, тут тебя спрашивают!
Злая, невыспавшаяся, вышла я на двор. Ломило виски, и плясали перед глазами радужные мухи. Конечно, следовало спокойно подышать, делая медленные движения “засыпающей кошки”. Но что-то разленилась я последнее время. Наставник бы меня сурово отчитал... “Твое здоровье, ведьма,?— это инструмент... за коим надлежит тщательно ухаживать”.
Стояло там, на дворе, двое незнакомых мне парней, одеты бедно, но чисто. Лица дочерна солнцем обожженные, глаза не поймешь какие — мутные.
— Вот, госпожа Саумари, это тебе!
И протягивают кожаный мешок. Увесистый, однако. Не иначе как от ростовщика явились.
— Ждите! — велела и с мешком в комнаты убрела. Снова дверь на засов закрыла, вытряхнула, что было в мешке.
Расписки. Нацарапаны острым резцом на дощечках меннарского дерева, чернеет морским спрутом печать городской канцелярии... Быстро перебрала я кучу, разложила все по срокам — и нашла расписку вдовы Таурмай. Что ж, вроде как соблюл ростовщик договор. Может, и недоложил чего, но это вряд ли — напугала я его изрядно духами своими любознательными.
Вышла обратно, к парням.
— Расписочку бы, госпожа Саумари, — просят. — Что приняли сами знаете что в целости и обид никаких не имеете.
И бумагу пальмовую суют, наилучшую. Пузырек с чернилами, по виду заморскими, перо павлинье...
Все понятно с ростовщиком. Ошейничек старушке подготовил. Неужто совсем дурой меня посчитал, словно я законов государевых не ведаю?
— Неграмотна, добры молодцы, — грозно сообщила я. — Ступайте отсюда. И хозяину своему передайте, что слово ведьмы подороже стоит, чем все его богатство. Ну, чего глазеете? В лягушек вас, что ли, превратить?
В лягушек они не хотели, тут же убрались со двора. Оглядывались то и дело — не скажу ли вслед сильное слово...
Вот так и начался день. И пошло-поехало. Сперва старый Хайгаркан притащился, боли у него, понимаешь, в спине. Потом купчиха одна пришла, на окраине скобяную лавку держит. Погадать ей надо позарез... но заплатила неплохо. А после от кожевенников примчались, молодуха там рожает, ну как тут без тетушки?
Солнце уже за полдень перевалило, когда я домой пришла. Не то слово пришла — приплелась я едва живая. Двойня там оказалась, и ужас до чего трудная...
Пришла — и глазам своим не поверила. Постоялец мой, господин Алан, на воздух сумел выползти. С помощью Гармая, понятно. Но ведь вчера еще пластом лежал, еле приподнимался, а тут экая прыть... Мальчишка ему чурбачок с заднего двора притащил, так вот, сидит он на чурбачке и речь держит. А перед ним старик Иггуси, на землю уселся да слушает. Мальчишка, конечно, рядом с господином вьется, аж рот раскрыл.
— Вот смотри, дедушка, жил некогда богатый человек, и был у него любимый сын. Рос он красивым и умным, но уж больно шебутным был. Целыми днями с дурными мальчишками по улице гонял.
