— А старик оказался волхвом бродячим? — догадался горшечник. — Сотворил он ему из глины золота? Такие сказки мне слышать доводилось.
— Нет, — огорчил его Алан. — Оказался старик обычным нищим. Никаких чудес не сотворил. Просто рассказал ему злосчастный купец про свою беду и всю жизнь свою вспомнил, с младенческих лет. Как жил он в любви и заботе у отца своего, как поверил льстивым речам проходимцев... И такая тоска его взяла... Не о том даже тоска, что завтра с веревкой на шее пойдет на торги, а об отце своем. Поглядел он на нищего старика — и отца представил. Ведь в тех же примерно летах его отец. Пускай и не голодает он, и не ходит в рванье, а болит у него душа по пропавшему сыну. Сидит отец в доме своем богатом и плачет. Так ясно купец это себе представил, будто глазами увидел. Свело ему сердце от любви к отцу, от жалости. И пал он на лицо свое, залился слезами покаяния. Все бы отдал, чтобы хоть разок еще отца увидеть, да где он и где отец? В дальних землях, про которые там никто и не слышал.
— А что же нищий? — не унимался Иггуси.
— А что нищий? — махнул рукой Алан. — Еще до восхода собрался он да и пошел путем своим. А купец сидел на крыльце, взглядом его провожая.
— А дальше? — встрял мальчишка Гармай.
— А дальше взошло солнце, — отвечал Алан, — и пришли за бывшим купцом и семьей его, дабы на торги свести. И тут вдруг шум раздался, крики. И тотчас появились на улице навьюченные лошади, и богато одетые слуги, и охрана караванная, при копьях да саблях. А во главе каравана?— старец, одетый знатно, и точно свет от него исходит. Пали заимодавцы перед ним ниц, честь воздавая. Он же сказал: не простирайте руки на этот дом, я заплачу вам сколько следует... И тут и несчастный купец пал навзничь, ибо наконец узнал он старца. Отец это его оказался. После выяснилось, что с того самого дня, как лихие люди сманили сына, искал он его всюду, по всем концам земли рассылал людей, и только через много лет добралась до него весть. Тут же собрался он и во всей силе своей пошел за сыном.
— Что было потом? — Гармай аж раскраснелся, так пальцы крепко сплел, что даже побелели они.
— Потом забрал он сына своего со всей семьей в страну свою, в дом, из которого давным-давно тот ушел.
— История за душу берет, — заметил горшечник, — но ведь ты, чужеземец, не просто так ее рассказал, верно?
— Конечно, — кивнул Алан. — Тут образ нашего падения и нашего спасения. Сын, по младости разбойниками украденный, — это весь род человеческий, поверивший духу зла. А отец, любящий и спасающий, — это Бог Истинный. Который не просто ждет, когда опомнится сын и вернется к нему, а Сам ищет его повсюду.
— А кто нищий старик?
Уж дался горшечнику этот нищий...
—?А старик — это посещение Божье. Смотри: проявил сын к нему милость — и умягчилось его собственное сердце, и вспомнил он про отца и всею силой своей души захотел вернуться... Иначе и не в радость ему было бы возвращение... А знатные люди той страны, с кем сын дружил поначалу, а затем спасаться к ним кинулся и отцами называл, — это темные духи, которых вы по невежеству называете богами. Но не хотят они спасти, да и не могут. Один лишь Истинный Бог...
Ну вот! Только этого и не хватало.
— Поговорили — и будет! — вмешалась я. — Рано тебе, господин болящий, из дома выползать да людей смущать. Ступай обратно, после поговорим. А ты, Иггуси, чего притащился?
— Да я... — Побаивался меня старик, до сих пор побаивался, хотя сколько уж лет знает. — Я насчет тех капель, что ты, тетушка, мне для глаз давала. Кончились они, мне бы опять...
— Будешь всякую чушь о чужих богах слушать — не понадобятся тебе капли глазные. Господин наместник Арибу не больно-то смутьянов любит. И жрецы... Как бы не оказаться тебе на колу или в яме. Совсем от старости ум потерял? Не видишь разве — человек не в себе, разумом помутился. Били его сильно, вот мозги и повредили. Опасные глупости из него льются, так что подальше держись. И не болтай о нем, понял? Жди тут, сготовлю я тебе капли сейчас. Завтра трех куриц принесешь.
— Я тебе что велела? — Меня душила ярость вперемежку с каким-то странным чувством. Не то жалость, не то грусть — как если снится хороший какой-то сон и просыпаешься, а он в тебе тает, и вот уж ничего не осталось, кроме тоски по несбывшемуся.
— Ну извини, тетушка Саумари, я ж не нарочно, — виновато улыбнулся Алан, и тут даже дурак понял бы, что виноватость свою он изображает.?— Подошел человек, сам со мной заговорил. Ну и слово за слово...
И что тут делать? Не гнать же, в самом деле, из дома, больного-то. Вон повязки сбились, новые
