В письме Алексею Цветкову Александр Сопровский говорит, что ирония в поэзии уместна только тогда, когда она возникает «с позиции силы». «Речь идет не о силе чистого врожденного таланта и не о силе мастерства, но?— о силе жизненной позиции в целом, или — о культурной силе», — уточняет Сопровский. И далее: «Что касается культуры, то мы лишь начинаем выбираться из-под спуда антикультуры; потому что культура <…> — это целый воздух, это бесконечный мир отношения личности к жизни и смерти, взаимодействия личности с жизнью и смертью, типичное для той или другой эпохи, для того или другого общества. <…> Не слушаться (подчеркнуто Сопровским. — В. К. ) времени — вовсе не означает не учитывать времени. Чтобы на деле создавать культуру в таких условиях, как наши, когда на земле существует коммунизм, — мало жизни и творчества, нужно подвижничество. А пока подвижничество не осуществлено, нет у нас позиции силы. Нет и почвы для иронии, есть почва для сдержанности и печали; а еще есть почва для борьбы. <...> Я полагаю, что ни ты, ни кто-либо другой из нас еще не обрел той самой жизненно-культурной позиции силы. В этих условиях возведенная в принцип ирония есть духовное пораженчество» [1] .
Это сказано в 1978 году. Коммунизмом была охвачена чуть ли не половина Земли (особенно если учесть пещерный коммунизм, довольно обычный в странах, сбросивших колониальное иго), и положение это казалось незыблемым если не на века, то уж точно на всю жизнь нынешнего поколения — как и обещал Никита Хрущев. Сопровского, понятно, в данном случае мало волновало, какую часть Земли отхватил коммунизм. На нашей земле царил коммунизм?— этого достаточно. И то, что Цветков к тому моменту уже некоторое время пребывал «в волнистых напевах английских», ничего не меняло: «Ищи среди верных и близких / Отчизну надежды земной».
Причем как раз надежды не было никакой. То есть, конечно, нет сомнений в том, что коммунизму рано или поздно придет конец. Но, как говорится, «жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе». Надежда остается — лирическая, метафизическая. Реальной же «надежды земной» — никакой, поэтому «мало жизни и творчества, нужно подвижничество».
Поэзии вообще-то всегда нужно подвижничество. Но ситуация, в которой русская культура оказалась к 1960-м годам, и впрямь была беспрецедентная, катастрофическая. И тогдашний более-менее вегетарианский коммунизм, тем более текущая политика («мирного сосуществования» — если кто не помнит) тут, в общем-то, ни при чем. Как не раз говорилось (и автором этих строк в том числе), катастрофичность культурной ситуации осознавали очень немногие, что тоже было катастрофой. Поэзия как будто существовала и даже процветала, однако это была лишь видимость поэзии [2] . На деле то, что называлось поэзией и признавалось за поэзию, чаще всего только приумножало ту «антикультуру», из-под спуда которой предстояло выбираться. Сопровский и его друзья были среди тех немногих, кто воспринимал сложившуюся культурную ситуацию со всей трезвостью (вопреки свойственным этому дружескому кругу многочисленным и безудержным застольям). И путь подвижничества выглядел для них ничуть не героическим, а естественным и единственно возможным — раз уж они вышли на пути русской поэзии.
Масштабность и безнадежность противостояния со своим временем с самого начала делается не просто одним из центральных мотивов поэзии Сопровского, но и одной из главных ее движущих сил.
Шуршит по сфере светлый хаос
С названьем звездного дождя,
Я в настоящем задыхаюсь,
Других времен не находя...
Именно в этих судорожных приступах удушья Сопровский ищет свой «выпрямляющий вздох», обретает ритм собственного поэтического дыхания. Откуда бы взяться свежему воздуху? Неоткуда: его надо создать самим, добыть из-под спуда, из-под глыб — ведь поэзия, как известно, и есть воздух. Это такие времена, когда поэт — чужой на своей земле:
Дорога звенит, беспощадно пыля,
На запад зарю провожая.
С рожденья без родины. Эта земля —
