Чужая, чужая, чужая.
«Чужой по языку и с виду» (это, правда, сказано о возможной эмиграции, но и на родине ведь, по сути, было так же) [3] , поэт «недобит в отошедших боях», и он — добровольный изгнанник. Однако поэт и не думает отказываться от права на родную землю — права, предоставленного ему с рожденья и лишь узурпированного «черной равниной» (так называется стихотворный цикл из книги «Встречный огонь»), «сумасшедшей страной»: «Мое изгнанье слишком добровольно, / Чтоб эта воля доброю была...» Страна — это одно, а земля — все же нечто другое:
Земля — моя память, и память — земля,
И все это вместе — бессмертье.
«Не слушаться времени» совсем не просто и не очень-то весело. Но именно родная земля оказывается единственной почвой для борьбы:
Один резон — за будущее драться.
Одна надежда — прошлое спасти.
Борьба эта жертвенная (подвижничество), заранее обреченная на поражение. Что может противопоставить «без мелочного гнева» поэт «сумасшедшей стране», государству, которое «назавтра отметит успех мятежа» помпезным военным парадом? Лишь «армию» первого снега:
Пускай дивизия пушная
Тайгу оставит позади,
На всем пути своем сминая
Бронемашины и дожди.
Снег, северный ветер — это символы очищения родной земли, нескорого, но неизбежного. Это также понятные атрибуты пережитого страной террора, ГУЛАГа, «отголоски немыслимой злобы» — колымские, сибирские снега, в которых канули «прежние люди». Оттуда они и вернутся — «при первых порывах борея»:
Все те, кто ушел за простор,
Вернутся, как северный ветер.
Должно быть, я слишком хитер:
Меня не возьмут на рассвете.
<…>
Поэтому я додержусь
До первых порывов борея.
