грустно-романтическим тоном французского оригинала.
При всем общем единстве стиля (внимание к фонетике, включение в текст пространных диалогов, склонность к замене описания перечислением и т. п.) произведения Анатолия Гаврилова разнообразны. В одну группу можно выделить рассказы, написанные от первого лица и так или иначе соотносимые с жизнью условного автора. Несмотря на значительный тематический разброс сюжетов, речь в них, по сути дела, все время идет об одном — о полной невозможности коммуникации. Рассмотрим, к примеру, рассказ «Перед собранием». Название практически буквально соответствует содержанию — герой рассказа сидит за столом и ждет, когда начнется собрание. Его мысли как бы перетекают от одного предмета к другому, никак с ним вроде бы не связанному: курортная жизнь в Одессе, городской окраинный пейзаж, воспоминание о родном городе, история дяди, странный подозрительный визит… Какую-то опосредованную связь между всеми этими фрагментами, впрочем, обнаружить все-таки можно, однако главная их задача — нагнетание ощущений безнадежности, ненужности, уныния и всепроникающей экзистенциальной тоски. И это автору вполне удается. Однако, как мне кажется, смыслом рассказа является вовсе не прямая демонстрация депрессивных эмоций, а нечто совершенно другое.
В самом его начале Гаврилов отрицает идею объективной красоты: «Зима в зените. Крещенские морозы. Все в инее. Соседка говорит, что это красиво. Может быть». Далее приходит очередь идеи развития: «А если долго идти по железной дороге, то придешь в другой город, где нет ничего такого, ради чего стоило бы так долго идти». И в самом конце рассказа герой отказывается от проблемы выбора: «До собрания остается десять минут. Идти на него не хочется. Не хочется быть ни с теми, ни с этими», — и от жизни в целом: «Да и вообще ничего не хочется. Выхода нет. Тупик, конец». Но и «тупик» тоже оказывается мнимым: «В нижнем ящике стола — пистолет. Он куплен в Одессе, на Привозе. Он черный. Он пластмассовый». Гаврилов, таким образом, ставит перед читателем принципиально неразрешимую проблему неподлинности, одной из граней которой как раз и становится невозможность коммуникации. Все, к чему бы ни обращался герой рассказа «Перед собранием», является каким-то неполноценным, не вполне существующим, вообще без намека на возможность прорыва к подлинному. Герой заперт внутри собственного сознания, а пистолет, увы, все-таки пластмассовый.
К еще одной группе можно отнести небольшие рассказы-притчи с явным тяготением к абсурду. Например, в очень небольшом по объему рассказе «В перерыве» Гаврилов рисует картинку вроде бы натуралистическую. Тем не менее отдельные элементы — персонаж по имени Маковей, странный способ ведения беседы начальника, парторга и профорга — придают происходящему в рассказе оттенок абсурда. Писатель и здесь также использует повторы, выстраивая произведение скорее на созвучиях, чем на последовательном развитии каких-то смыслов, отчего читателю начинает казаться, что самое главное здесь — не сказано. И рассказ, таким образом, приобретает дополнительный пласт символических значений. Еще одна небольшая прозаическая зарисовка («Дорога») по стилю и содержанию весьма напоминает Кафку. Ее герой ищет нечто неведомое — и наказан из-за того, что не может это найти. Изобразительный ряд рассказа построен по принципу монтажа: «Холодно. Пух ивы на обочине дороги похож на первый снег. Голове без шапки и волос холодно. Дорога разбита. Пассажиры выходят из автобуса и выталкивают его из ямы с водой. Бледная рука скользит по железнодорожному сукну, оставляя белый след зимней пыли». Здесь мы снова встречаемся с фрагментарностью восприятия и принципиальной невозможностью обрести смысл существования. Более того, эта невозможность вменяется герою в вину и соответствующим образом карается: «Вы проданы с аукциона за десять рублей землевладельцу Автономову из Суздаля. Там ваше место».
В произведениях этого типа Гаврилов часто использует элементы фантастического («Лед», «Теперь я знаю, что сказать» и др.), эстетику сновидений («Практикант»), смешение реального и воображаемого («Капитан»). И хотя имплицитный рассказчик в них, как правило, не присутствует, общая атмосфера и тон повествования здесь вполне совпадают с рассказами первой группы. Реальность у Гаврилова, как мне кажется, абсурдна именно в силу своей неподлинности. Происходит это из-за того, что идеальное безнадежно оторвано от реального. Эта мысль в наиболее сгущенном виде представлена в небольшой притче «Но где же розы?», где Гаврилов наглядно показывает несовместимость идеи прекрасного с тем, что окружает человека всю его жизнь: «Резал розу, а получилась мартеновская печь. <…> Позже я находил не менее красивые камни, но каждый раз, несмотря на все мои усилия вырезать розу, у меня получались то прокатные станы, то градирни, то вагонетки и шлаковозы». Природа — «красивые камни» — не поддается усилиям человека. Вместо задуманного увеличения красоты (а образ «розы» в мировой культуре, кстати, на редкость многозначен) все время выходит «мартеновская печь». Свойственное герою изначально стремление к прекрасному так и остается нереализованным. Показательно, что природной красоты Гаврилову недостаточно, он как бы не «верит» в ее объективность (этот же мотив мы наблюдали в рассказе «Перед собранием»), прекрасное непременно должно быть связано с человеком, но человеку в произведениях Гаврилова так и не удается создать не то что прекрасное, но даже что-то позитивное. Именно здесь, в этом полном разрыве между мечтой и действительностью, как раз и можно усмотреть отголоски романтической поэтики, что и было упомянуто в своей статье Евгенией Вежлян.
Наиболее очевидно этот разрыв прописан в рассказах третьего типа, которые можно условно назвать «автобиографическими», так как написаны они явно на знакомом автору с детства материале. Эти рассказы («В преддверии новой жизни», «Будут еще парки и рестораны», «У-у-у») посвящены проблеме взросления, перехода из полной надежд многообещающей юности в разочаровывающую и обескураживающую, скучную взрослость. Реальность к героям крайне враждебна, а все их стремления к «новой жизни» оказываются тщетными:
«— Отпустите мою шею, ибо ваши действия могут иметь эксцессы, — сказал я.
От него разило спиртным.
— Шмакодявка, — сказал он и ударил в ухо. Я упал. Он стал бить ногами, я вырвался, побежал в поселок».
Гаврилов словно бы специально нагнетает атмосферу, ужасающую читателя своей тоской и безрадостностью: «Чистка уборной. Дядя черпает и наливает, я ношу и разливаю по огороду, тетя перекапывает. Дядя подсовывает мне под нос вонючий черпак. Такую же операцию он проделывает и с тетей. Это он шутит» («У-у-у»). И никакая альтернатива этому существованию невозможна. Выхода нет. Реальность придавливает персонажей подобно бетонной плите. В рассказе «Будут еще парки и рестораны» герой возвращается из армии и мечтает о какой-то особенной жизни, которая воплощается для него в образе колеса обозрения и в ярких городских девушках. Но мечта, как это всегда бывает у Гаврилова, остается неосуществимой или же вообще оборачивается своей противоположностью.
