— Не расистом, а татарином.
— Да ты же и всегда им был!
— Это да, это точно. Это вы мне забыть не давали. Думаешь, не знаю, как вы про нас говорили? “Эта грязная татарва из подвала!”
— Никогда я про тебя такого не говорила! Да ты чего вообще? Мы ведь с тобой всегда были заодно, помнишь? Мы с тобой против всего двора!
Красивое татарское лицо исказилось издевательской гримасой, заново старея с каждой секундой:
— Дура ты была, дура и осталась. “Заодно!” Ты со мной почему водилась?
— Не знаю... так просто... ты мне нравился...
— А я с тобой почему?
Словно и не было этих десятков лет. Вовсе ни к чему был ей весь этот нелепый, неуместный разговор, и сам Вилька лучше бы не появлялся, лучше бы остался симпатичным детским воспоминанием, теперь безнадежно испорченным. Но она всегда подчинялась ему, изобретателю и заводиле всех их игр и вылазок, старшему, сильному и опытному, невольно подчинилась и теперь.
— Почему? Ну, наверно... я тебе тоже нравилась?
Пожилой чернобровый мужчина — Вилька? Валид? — даже сплюнул.
— Э, толковать с тобой. “Нравилась!” Дура-пемпендура!
— А, помнишь все-таки!
— Такое не забывается. Пемпендури-бринджи-анджи.
— Ну, так почему?
— Нет, ты давай выдавай в ответ что положено.
— Да брось ты.
Он сжал зубы, на челюстях заиграли желваки.
— Я сказал, отвечай как положено!
— Ну, якумари-бринджи-фанджи! — снова подчинилась она.
— Адмерфлё! Адмерфлё! Ну? Ну?
Прокричали вместе: “Адмерфлё! Адмерфлё!”
— Дальше, давай, давай! Пемпендури-бринджи-о!
— Бринджи-о...— уныло пробормотала она.
Как бы так сделать, чтобы он отчалил?
— Слушай, у тебя что, крыша совсем того?
— Нисколько. Я просто объясняю, почему мы с тобой водились. Потому что мы с тобой оба изгои были. И я и ты. И ты еще хуже меня, а делала вид, что лучше.
— Я? Я делала вид? Да я тебе прямо рабыня была.
— Во-во. Рабыня, а велишь тебе что-нибудь сделать, никогда сразу не делала, вечно споры, возражения, а может, лучше так, может, лучше то... а моя мама говорит... Это из тебя вылезала твоя еврейская сущность.
— Да ты что?! При чем тут это?
