— Я не знаю, от чего она умерла! — кричит Жанка. — Её последним словом было “Всюду”...
На том конце провода сообщили, что карета “Скорой помощи” уже выехала, пусть Жанка не паникует и не нервничает, пусть выпьет успокоительное, глубоко дышит, думает о чём-нибудь хорошем.
— Смерть — это не самое страшное, что может случиться с человеком, — спокойно сообщают Жанке на том конце провода.
— Да. Я знаю. Но, понимаете, Виктория Викторовна всегда была такой оживлённой.
На том конце провода ничего не отвечают.
— Послушайте, — говорит Жанка. — Вы меня, конечно, извините, но я должна уходить на работу. Не могу вас дождаться, понимаете ли, нет времени, должна бежать на работу. Вы уж тут сделайте всё что нужно, хорошо? Она лежит на балконе.
Жанка кладёт телефонную трубку. Берёт на кухне аккуратно сложенную бабой Викой коробку со свежими пирожками и идёт на вокзал. Возле подъезда бабы-Викиной пятиэтажки смотрит по сторонам.
— Подсолнухи.
И правда.
Все клумбы вокруг устланы жёлто-горячими цветами одуванчиков.
На платформе мироновского вокзала людно. Как раз прибыла киевская электричка.
Жанка с образцовой улыбкой продаёт пирожки, очевидно последний раз в своей жизни.
Сегодня я должна особенно доброжелательно продавать пирожки, думает Жанка, чтобы люди запомнили этот день и эти пирожки и чтобы меня запомнили.
Жанке грустно. Коробка с пирожками неумолимо пустеет.
— Ирма, — говорит Жанка мороженщице, — я тут всё голову ломаю про твой бизнес. Ну про мотыльков, помнишь?
— Угу.
— Так вот. Я прочла, что мотыльки бывают дневные и ночные. Тебе нужно специализироваться на ночных. Они, во-первых, больше, чем дневные. А больше — значит, дороже. Во- вторых, все свои празднества люди отмечают вечером или даже ночью. Поэтому нужно, чтоб мотыльки вечером и ночью хорошо выглядели. Чтоб летали, а не дремали. Дневные мотыльки ночью не будут летать, что ты с ними ни делай. А ночные летают как надо. Лучше птиц. Нужно специализироваться на ночных мотыльках, правильно я говорю?
Ирма Ивановна не слушает. Она смотрит туда, где стоит дежурный по вокзалу, в пятидесяти метрах от них, с громкоговорителем на плече, в новой, летней униформе, гладенько выбритый, “цветущий”, как могла бы подумать Ирма Ивановна.
Дежурный по вокзалу идёт к ним, но Жанка его не видит.
— Ирма, — продолжает она, — ты, если возьмёшься за дело, будешь очень довольна. Мотыльки — они какие-то такие... не похожие на людей... Посмотри, коты и собаки — те на людей похожи. Иногда смотришь им в морду и думаешь: какие у них всё-таки мудрые, человечьи глаза; а с мотыльками совсем иначе. Понимаешь, о чём я говорю? У мотыльков совсем нечеловеческие глаза. Мотыльки не похожи на людей. Они из другого царства. Как будто из другого мира. Их так трудно понять...
Ирма Ивановна отворачивается от Жанки, всем своим телом демонстрируя, что гусь свинье не товарищ, что она с Жанкой вообще не знакома. Дежурный по вокзалу останавливается в нескольких шагах и что-то объясняет толстой женщине в соломенной шляпе и в белых бриджах.
— Ирма, ты меня слушаешь?
— Слушаю, Жанка, слушаю. — Ирма Ивановна вытаскивает из-под прилавка косметичку и украдкой подкрашивает губы.
— Я уже немного разузнала про ночных мотыльков. Их ещё называют совками. Красиво, правда? У ночных мотыльков на крылышках чёрные кружочки, словно глаза совы. Поэтому они и совки. У самого большого ночного мотылька размах крыльев тридцать сантиметров. Он серебристого цвета и называется Агриппина. Тебе нужно будет его достать. То есть её. Кстати, можешь и свою фирму так назвать. “Агриппина”.
— Угу, — бормочет Ирма Ивановна, и Жанка снова повторяет:
— Агриппина.
Дежурный по вокзалу тихо заходит Жанке за спину и почти на ухо шепчет:
— Один с абрикосовым джемом, пожалуйста.
Жанка вздрагивает. И Ирма Ивановна вздрагивает. Ирме Ивановне хорошо всё видно и всё понятно. Она в таких вещах не ошибается. Она знает мужчин как облупленных. Он с ней заигрывает! Он подбивает клинья к этой абрикосовой... тьфу... к пирожковой принцессе.
— Гривна пятьдесят, — шепчет в ответ Жанка и смущенно, как это бывает только в дамских романах, опускает глаза вниз.
— Я думал, мне бесплатно.
— Бесплатно только последний пирожок.
— Тогда я беру последний.
— Но у меня ещё полная коробка. Я не знаю, какой пирожок окажется последним.
Он молчит, но Жанка слышит, как учащённо он дышит. Его дыхание щекочет ей шею.
— Пойдём сегодня в кафе, Жанна?
— Не знаю.
— Ну так решай.
— Я люблю, когда у меня есть много времени, чтобы решать.
— Не раздумывай долго, а то я могу раздумать.
— Если можешь, то раздумывай сразу.
Ирма Ивановна брезгливо сплёвывает на старенькую брусчатку мироновского вокзала. Баба Зоряна, которая как раз подметала рядом, бросает на Ирму Ивановну осуждающий взгляд. Фу, думает баба Зоряна, женщине стыдно так харкать.
Какая я счастливая, думает Жанка, прости мне, Боже, простите мне, Виктория Викторовна, простите мне все, но я такая счастливая.
— В восемь буду ждать тебя возле твоего дома, — говорит он.
— Не знаю, приду ли, — отвечает Жанка, а сама блаженно улыбается.
— Ты разобьёшь мне сердце, и все поезда по всей Украине остановятся в знак траура.
— А мне-то что? Я не езжу на поездах.
— Со мной будешь ездить.
Жанка мечтательно закрывает глаза и представлет, как они вдвоём едут на поезде, а за окном слепящее приветливое солнце и нескончаемые поля подсолнухов.
— До восьми. — Ещё немного — и он дотронется губами до её уха.
Жанка бормочет что-то невразумительное.
— До восьми.
Я такая счастливая, что мне аж страшно, думает Жанка, чем больше счастья, тем больше боишься его потерять. Боже, не забирай его у меня. Ты меня слышишь?
— Ты пойдёшь? — Ирма Ивановна стоит над Жанкой, угрожающе сложив руки на
