сухость и тепло ковчега. Не осталась среди волн…
Какое отчаяние было на лице одной бедно одетой женщины, которой протянули один пропуск — без спасительной книжки со штампом. Где она вот сейчас — спит или без конца рассказывает домашним о своей обиде. Завтра дети будут есть мороженый картофель без капли масла. Вместо чая — пить кипяток без сахара.
17 февраля
Один сердцевед сказал мне однажды: человеческая природа жестока и низка; если не возвышаться над нею, будешь, как многие дети (не укрощенные воспитанием) мучат котят, жуков, бабочек, мучить людей уколами, упреками, гневом, пренебрежением. Слабость, убогость, несчастие будут в тебе пробуждать не симпатию и жалость, не порыв деятельной любви, а глухое раздражение, желание отойти, не смотреть. Вплоть до исполнения ницшевской заповеди: подойди и толкни.
Легенда или быль? Один из не получивших паспорта, лишившийся службы и жилплощади, отец семейства застрелил жену, троих детей и застрелился сам.
Легенда или быль? Попавший под трамвай военный, которому отрезало обе ноги, выхватил револьвер и застрелился.
Легенда или быль? Чумные суслики в Крыму. Чума в Ростове, черная оспа в Москве, кукурузные кочаны вместо хлеба на Кубани, стопроцентная смертность детей на Урале.
21 февраля
Люди пухнут от голода, миллионы украинцев нищенствуют, голодная смерть перестала быть замечательным явлением, вплелась в норму современности. Неужели нельзя было обойтись без этих гекатомб Молоху истории. Прекрасна жертвенность тех революционеров, которые отдавали все, включая и жизнь, за будущее благо человечества. И в страданиях их для них был источник высокого редкостного счастья, «дарящего добродетель» и ответственность за нее. Но ужасны темные, принудительные жертвы. Быть обреченным пасть под колеса Джагернаута не в священном безумии творческого «да» своему божеству, а как бессловесное животное…
7 марта
Шла в Орликовский кооператив, откровенно превратившийся в кабак. Три четверти полок заняты водкой, которую тут же распивают по очереди из бутылки спившиеся, опухшие от голода сезонники- оборванцы. Шла в кооператив за кабулем — приправой к обычной цинготно-пресной пище. По дороге встретила трех крестьянок с грудными детьми. Землистые, обреченные на смерть лица. Тупое отчаяние или полное окаменение в глазах, в чертах лица, в фигурах. Отделила для них какую-то мелочь и все-таки пошла за кабулем. В наказание за окамененное нечувствие и гортанобесие кабуль оказался такой мерзостью, что ни у кого не хватило духу проглотить его. На два рубля две бабы купили бы себе по фунту хлеба. А главное, была бы — и отнята кабулем — у них и у меня минута братского общения.
16 марта
Страничкачужого быта. Именины. Когда-то в этой семье — из профессорского круга и в свое время состоятельной — они справлялись с вереницей экипажей, с тортами, цветами и т. д. Ныне — в тесной комнатке к письменному столу приставили три разнокалиберных кресла, под углом к кушетке, заменяющей имениннице кровать. Накрыли стол вчетверо сложенной скатертью (остаток прежней пышности), поставили халву, пахнущую олифой, драже — голубые и зеленые шарики гипсового вида, с привкусом мела; миниатюрные жареные пирожки, ради которых отнесли накануне последнюю ризу с образом Богоматери в торгсин и выменяли его на муку и рис. И сюда же прибавили два подарка: с помятым боком консервы — судак в томате — и десять полудиких зеленых яблок. За столом элегантный старичок с восковым от старости носом, благородный, кроткий, совершенно покорившийся судьбе, низвергнувшей его с вершины благополучия на Тишинский рынок продавать остатки своих вещей. А именинница, сохранившая изящность своей фигуры до 57 лет, подвитая, в цветном галстучке. Дочь, недавно в больнице остриженная под машинку, — теперь в зелено-голубой сеточке. Поэтесса, старая, почти в отрепьях; полуседая Мирович. Тоже поэтесса. И милая, юная рабфаковка Галочка. Все ели с аппетитом и съели все.
7 мая. Красные Ворота
Какой страшной зловещей старухой была я час тому назад. В булочной. Продавщица не хотела отрезать от моего хлеба кусок, который нужно было дать тающему от голода украинцу. Она была ничем не занята и даже играла ножом, а мне в ответ на просьбу говорила: «Проходите, гражданка, не стойте у прилавка». И тут я завопила (и даже кулаком по прилавку застучала): «Вот этот самый нож может пополам вашу жизнь разрезать. И будете ходить под окнами, и никто не даст корки хлеба, узнаете, что значит голод, тогда вспомните этот день и этот час». Она смутилась и стала озираться, вероятно, хотела позвать приказчика, чтоб меня вывели. В очереди кто-то засмеялся.
«Трунеген», который сегодня целый день бушует у меня во всех венах и артериях, ударил мне в голову, и я, совсем уже как Иеремия и даже не своим голосом, выкликала что-то пророчески-грозное о сердцах, поросших волчьей шерстью, о камнях мостовой, которые будут есть вместо хлеба те, кто еще не понимает, что такое голод, и об ожесточении, об окаменении, об озверении. Уже никто не улыбался, а меня, кажется, серьезно собирались вывести. Вдруг из-за прилавка какой-то детина с проломленным носом, украинец, примирительно прошептал: «Бабуся, бабусенька». Мы с ним вышли при жутком молчании всех. И подумали, верно, что я сумасшедшая.
6 июня
Вечер. Ночлег в Замоскворечье.
Фантастический вид из окна. При лунном свете эта часть города напоминает Стамбул. Церкви без крестов кажутся мечетями. Канаву, смутно поблескивающую между ветвей бульвара, можно при игре воображения, рвущегося вдаль, принять за Эюб. (Сладкие виды возле Константинополя и все вместе — какая-то далекая от жизни Шехерезада.) Очень я благодарна за эту «игру» Создавшему меня. Пусть она праздная и отвлекает меня от тесных врат и узкого пути. Но без нее я бы не осилила жизни в какие-то полосы. Она помогла нам с сестрой в год безработицы и голода в Киеве в ранней молодости заглушать терзания желудка чудесным воображенным путешествием с тысячью поэтических приключений (лежа на кровати в сумерках). И в вокзальных буфетах Германии, Швейцарии, Италии до вкусовой иллюзии, а потом и до ощущения сытости поглощать те блюда, какие особенно нравились. Игра эта помогала в болезни и в одиночестве — чуть повышалась температура — чувствовать себя в таинственном, великолепном розарии (оживали на обоях розы), слышалась чудная музыка, приходили те лица, которые не могли прийти без этой «игры», не могли и не хотели. А в такие часы они были полны небесной нежности, понимания и великой любви. «Игра» помогала осиливать зубную боль и прохождение камней в печени делала нечувствительным, претворяя болевые ощущения в образы, краски и звуки. «Игра» помогала в некрасивых, обыденных лицах, в заурядных натурах людей видеть их образ и воспринимать как счастье их красоту. Потому пусть она будет благословенна, как и все другие дары, какими наделил «премудрый Архитектор».
В домах, через которые прошла жизненная катастрофа, очищенный грозой воздух легче для дыхания, чем дым и чад суеты засыпанного мелкими заботами или в так называемом благополучии пребывающего обывателя.
4 июля
Двенадцатый час. Комната Нины Всеволодовны.
Возвращаясь от Добровых часа полтора тому назад, услышала из полутемноты рыдающий бабий голос: «Сестрица, с голоду помираю, дай что-нибудь, сестрица». Крестьянка средних лет. Искаженное мукой и отчаянием лицо.
Я дала ей две конфеты (!). И только придя к Б-м, где мне приготовили огурец со сметаной, чай, простоквашу, сообразила, что все это можно (и должно!) было дать «сестрице», чтобы она хоть один раз досыта поела во время нищенских и безуспешных скитаний по страшному чужому городу, среди страшных
