торговец.
Со всех сторон на крик прибежали люди.
Толпа начала расти, как снежный ком; вокруг крикуна, косясь и оглядываясь на оставленные товары, плотной стеной встали торговцы.
Но против них, вокруг заступника тоже начали собираться люди. Этих становилось все больше.
Между сторонами завязалась перебранка. Назревала драка.
В руках торговцев замелькали гири, безмены, ножи. Другая сторона запасалась камнями. Некоторые побежали в переулок ломать колья.
Приезжий стоял спокойно, широко расставив ноги. Потом сделал медленный полуоборот и встал лицом прямо к враждебной стороне, а спиной к сочувствующей. Этот же маневр повторил за его спиной мальчик. Тогда приезжий осторожно попятился и оттолкнул мальчика в толпу. Догадавшись, чего от него хотят, тот бросился бежать и через несколько секунд был далеко от этого страшного места.
Между тем толпа росла, шум усиливался, обстановка накалялась все больше. Достаточно было кому-нибудь кинуть камень, чтобы стороны бросились друг на друга.
Незнакомец, из-за которого разгорелась ссора, был Валентин Шапочкин. Он приехал на ярмарку по партийному поручению с группой товарищей. Только что он встретил свою знакомую по тюрьме — Марию Карпову. Когда долговязый стал избивать мальчишку, Шапочкин попросил Марью спрятать оставшиеся у него несколько десятков листовок, уложенных в банку с конфетами и поспешил на выручку. Он сразу понял, что ему представляется хороший случай выступить открыто. У Валентина было два браунинга — настоящий и игрушечный. Вот он медленно опустил руку в карман, вытащил один из них, и в солнечном луче на мгновение блеснула холодная сталь. Вид оружия отрезвляюще подействовал на торговцев. Шум стал постепенно стихать, только долговязый кричал еще громче:
— Дураки, ждете, чтобы эти разбойники нас дочиста ограбили? Ждите. Они только и смотрят, как бы чужим добром поживиться. Нет, не ждать нам, а по морде бить их надо. Дайте мне грабителя! Дайте! — не трогаясь, однако, с места, кричал торговец. Но его не поддержали, все косились на браунинг.
— Послушайте, господа обиралы, — негромко, но внятно сказал Шапочкин. — Этот человек говорит, что его ограбили. Но скажите, сколько стоит крендель? Неужели из-за гроша следует бить ребенка и идти на поножовщину?
Сзади кто-то крикнул:
— Овчинка выделки не стоит…
— Не в деньгах дело, а в справедливости. Тебе чужого, конечно, не жалко, а у нас вот оно где, — показывая на шею, кричал краснолицый с короткими толстыми руками мясник.
— Ничего, выдержит твоя шея.
— А чем дите виновато, что отца в солдаты взяли, на войне убили? А может, оно и вовсе сирота, может, и мамку бог унес, избавил от труда непосильного?.
— Надо, чтобы вот у этого толстопузого так было. Его бы сынку поголодать.
Мясник по-бычьи закрутил головой, стащил с головы фуражку, перекрестился.
— Тьфу! Типун вам на язык, идолы проклятые!
Отодвинув мясника, Шапочкин вышел вперед:
— Товарищи, — широко над толпой разнесся его голос, — товарищи, если вы не хотите, чтобы ваши дети голодали, чтобы им не приходилось красть кусок хлеба, рискуя попасть в руки к таким вот мерзавцам, смыкайтесь с городскими рабочими. Кто ваши враги? Вот эти разжиревшие мироеды! Откуда их богатство? Все нажито на вас, на вашем труде, поте и крови. Их бы на место этого мальчика, тогда бы они узнали, что такое их справедливость и с чем ее едят.
— Правильно! Правильно! Так их, паразитов, так их!
— Агитация, агитация! — завизжал долговязый и быстро исчез в толпе.
— Товарищи! — продолжал оратор. — Я спрашиваю вас, до какой поры мы будем терпеть этот произвол? Скажите, до какой?
Последние слова оратора были почти не слышны. Толпа гудела, кричала.
— Мужики, пора и нам, как рабочим города, всем вместе навалиться на буржуев. Сколько еще будем терпеть?
— Стражники едут! Стражники!
— Разойдись! Разойдись! Кто разрешил вам тут собираться? — загремел начальственный голос.
Двое стражников соскочили на землю, третий остался держать лошадей.
— Я вам покажу, как бунтовать. Кто тут зачинщик, сказывайте? — хватаясь за шашку и изо всех сил стараясь придать себе воинственный вид, кричал щупленький, с жидкими усиками стражник.
В толпе снова появился долговязый. Напирая на Шапочкина, он орал:
— Вот он, вот, ваше благородие. Берите его, христопродавца, вяжите! Народ мутить вздумал, бунтовщик он, у него оружие в кармане.
Жандармы, выхватив шашки из ножен, устремились к Шапочкину.
Валентину легко было скрыться в огромной, дружественно настроенной толпе, окружавшей его плотным кольцом, но он не воспользовался этой возможностью. Он только едва заметно повернулся к Марье, не отходившей от него ни на шаг с момента встречи, затем выпрямился и с выражением полной готовности предстал перед жандармами.
— Стой! Ни с места! Отдавай револьвер!
— Револьвер? — усмехнулся Шапочкин. — У меня нет никакого револьвера. Кто вам сказал такую глупость Есть, правда, игрушечный, который я купил на ярмарке в подарок одному мальчику. Вот этот, пожалуйста, берите.
После безрезультатного обыска, стражники увели Шапочкина и растерявшегося торговца в волостное правление.
Дома мать показала отцу переданный ей Шапочкиным маленький револьвер и стопку аккуратненьких листочков.
Отец долго смотрел на бумажку, хмурился, шевелил губами, читал и снова перечитывал. Он даже перевернул листочек несколько раз на другую сторону, хотя там ничего не было написано.
— Вот что, Миша, — сказал он решительным тоном, — эту штучку нужно в подполье, в землю зарыть. Может быть, хозяин за ней еще зайдет. А листочкам лежать нечего, их вечером нужно по подоконникам разбросать, пусть и другие почитают.
Глава восьмая
Фома только улегся и натянул на себя тулуп, как в окно настойчиво постучали. Вставать не хотелось. Фома притих и притворился спящим. «Пусть Степанида встает, — решил он, — ей с лежанки удобнее, а потом, может, это еще и ветер стучит. Мало ли что бывает».
Но стук повторился, и за окном послышались шаги.
Степанида легко спустилась на пол, зашлепала босыми ногами.
— Кого там нелегкая носит в такую пору? — ворчала она. — А темень-то, темень-то какая, матушки, как в могиле!
Фома не стерпел.
— Не туда смотришь, не в это окно стучали, а в переднее.
— Да что ты, — удивилась Степанида, — а мне послышалось — в дворное.
При случае Фома любил поворчать на супругу.
— Послышалось? Слыхала звон, да не знаешь, где он.
У тебя всегда шиворот-навыворот получается и со сном тоже. Ноги еще ложатся, а голова уже спит. А голова проснулась, уши с глазами спят. Вот и мучайся с тобой веки вечные…
Степанида рывком отпрянула от окна.
— Ой, Фома, погляди-ка! Ну, хватит тебе ворчать, погляди, на завалинке белое что-то лежит, уж не подкидыш ли? Страсти какие, батюшки… Фома! Ну, встань, чего ты, как пень, с места не сдвинешься.
