гнали войска, накапливая их для завершающего рывка. Командующий Юго-Западным фронтом маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный все настойчивее требовал от нас разбить бомбами Окуниновский мост. Но что мы могли сделать против такой огромной цели, на своих «Чайках», которые брали на борт две фугасные бомбы весом в 50 килограммов? Бывало, подлетаешь в августе 1941 года, к цели — Окуниновскому мосту для бомбометания с пикирования и с перепугу мурлычешь песенку: «Эх, „Чайка“, выручай-ка». Дело в том, что противник прекрасно понимая значение Окуниновского моста, надежно прикрыл его зенитным огнем, а мелкокалиберная артиллерия немцев была гораздо эффективнее наших громоздких, крупнокалиберных пушек — «клистиров». Все основные события в борьбе самолета с зениткой происходят на малой высоте и было неясно, зачем вообще наши наклепали эти огромные орудия, ведь немцы летали, в основном, на низких высотах. Впрочем, они же и нашли применение нашим трофейным орудиям для стрельбы по стратегическим бомбардировщикам союзников, идущим на огромной высоте.
Бомбежка Окуниновского моста нашими фугасными бомбами при удачном попадании заканчивалась двумя дырами в деревянном настиле, которые немцы залатывали минут через сорок. Их инженерные части тогда работали как часы. А вот нашим пилотам далеко не всегда удавалось выбраться живыми из, буквально, моря зенитного огня, который ставили немцы над мостом.
Первого августа 1941 года из штаба 36-ой ИАД по прямому проводу мы получили приказ: «Атаковать колонны войск противника, подходящие к реке Днепр на перегоне дороги: село Радомышль — Иванково — мост у села Окуниново». Взлетели в полном составе, все 12 самолетов, вел на боевое задание Вася Шишкин, с которым я шел в одном звене, справа. На лесной дороге, между Радомышлем и Иванковым мы обнаружили вражескую колонну примерно из ста единиц. Среди автомашин выделялись пузатые наливные баки бензозаправщиков. Мы развернулись и принялись заходить на штурмовку, выбирая себе цели индивидуально. Вскоре от пусков реактивных снарядов на лесной дороге выросли канделябры разрывов, а затем взорвались четыре бензозаправщика. С земли нарастал пулеметный огонь, и несколько раз зайдя на штурмовку, мы решили удовлетвориться достигнутым. Погоня за разбежавшейся пехотой не стоила потерь, а цели на дороге были уже закрыты огнем и дымом.
К вечеру второго августа мы вновь получили боевой приказ нанести штурмовой удар по скоплению живой силы и техники противника в районе Окуниновского моста. Очередь вести группу выпадала мне. Когда мы появились над Окуниновским мостом, на него как раз вползла длинная пешая колонна немцев. Мы построились кругом и принялись утюжить мост. Немцы прыгали в воду, бежали по мосту кто назад, кто вперед, автомашины, бывшие здесь же, остановились, видимо, опасаясь подавить свою пехоту. С моста по нам уже били зенитки. И, тем не менее, первыми же пусками реактивных снарядов мы подожгли девять немецких автомашин. Потом занялись штурмовкой, порхая уже над обезлюдевшим мостом, с горящими на нем автомашинами. Постепенно цели перестали обнаруживаться, и мы били короткими очередями по лесу, где укрылся противник. Именно в этом бою погиб молодой черкес, мой ведомый, о котором я рассказывал.
На следующий день, примерно в 14.00 часов, моя боевая группа в составе семи самолетов обнаружила в районе проселочной дороги от села Окуниново на город Остер до сорока автомашин, минометные батареи на марше и небольшие группы солдат противника, очевидно, прислугу минометов. Местность в междуречье Днепра и Десны открытая, и цель для штурмовки была как на ладони. С первого же захода мы ударили по солдатам противника ракетными снарядами и обстреляли их пулеметным огнем. Немцы рассыпались по полю и залегли. Мы перенесли огонь на минометные батареи, которые перевозили грузовики. Две автомашины вспыхнуло от прямых попаданий реактивных снарядов. Сразу же мы почувствовали эффективный отпор. Крупнокалиберные пулеметы, укрепленные на кабинах, посылали в нашу сторону снопы огненных трасс. Когда видишь такую летящую трассу крупнокалиберных пуль, направляющуюся в сторону твоего самолета, то хочешь, не хочешь, подаешься в сторону, а значит, уходишь от цели. Вообще, вспоминая боевую нагрузку того лета, не могу не отметить, что она превышала все мыслимые пределы. Похоже, было, что нашими фанерными «Чайками» хотят заткнуть все дыры: разбить противника на земле и в воздухе. Этим достигалось только переутомление пилотов, гибнущих порой именно от чрезмерной усталости, теряя реакцию и быстроту мышления.
Когда мы выходили из боя, то я увидел, что одна из «Чаек», подбитая зенитным огнем противника, сделала вынужденную посадку на брюхо недалеко от поля боя на нейтральной линии между нашими и немецкими позициями. До «Чайки» было примерно 100 метров от наших окопов и сто метров до окопов врага. Конечно, немцы сразу открыли по самолету пулеметный и минометный огонь. Мины рвались в 20–30 метрах от поврежденной машины и было ясно, что, пристрелявшись, немцы вот-вот угодят в беспомощную «Чайку». Однако, сказала весомое слово наша наземная артиллерия, накрывшая немецких минометчиков. Когда дым немного рассеялся, то мы, кружившие над местом драмы, пикируя на минометные позиции и пулеметные точки противника, мешая ему прицеливаться, увидели, к своей большой радости, что наш летчик, очевидно раненный, выбрался из лежащего самолета и уходит на восток к позициям наших войск. Он бежал и падал, подымался, и снова падал, потом снова бежал. Это был пилот нашей эскадрильи младший лейтенант Николай Николаевич Новожилов. Коля добежал до наших позиций и рухнул в передовой окоп, где его подхватили наши бойцы. Он попал в медсанбат наземных войск и был отправлен на лечение в глубокий тыл. Встретились мы с Колей только через 30 лет, на встрече ветеранов 6-ой Донско-Сегедской гвардейской истребительно-авиационной дивизии, над которой шефствовал в годы войны Ростовский обком партии. Коля работал на заводе «Ростсельмаш» в отделе кадров. Жил на улице Российской 30, кв. 4. Я был у него дома, вспомнили горячие дела под Киевом летом 1941 года.
После выполнения боевого задания все мы очень загрустили. И дело не только в том, что Колю Новожилова любили в эскадрилье. Было ощущение, что, сколько мы ни бьемся, сколько ни теряем товарищей, но не можем преодолеть рокового хода событий. Нас мучили дурные предчувствия. Леша Романов сильно переживал потерю своего лучшего друга Коли Новожилова, он даже заплакал, что очень не шло к его узкому длинному лицу с крупным носом. Романов взял небольшую коллективную эскадрильскую гармошку, уселся возле землянки, заиграл и тихонько запел: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч» и еще пуще заплакал, как ребенок. Песенка эта была в ту пору очень модной. Мы постоянно слышали ее по радио и с пластинок, крутящихся на бесчисленных патефонах в исполнении идеала певицы той эпохи, кудрявой, белокурой, чуть полноватой Клавдии Шульженко. Конечно, Леша Романов плакал еще и потому, что мы уже полтора месяца не выходили из ожесточенных боев, а психика всякого человека имеет пределы нагрузки, после которых человек впадает в депрессию, и ему очень легко погибнуть. Немцы внимательно следили за подобными вещами, часто отводя своих солдат в тыл для отдыха, где создавали им прекрасные условия, а наше быдло бросало людей в огонь как дрова — пока не сгорят.
Впрочем, надо сказать спасибо артистам. Множество концертных бригад, которые постоянно были на фронте, очень помогали снимать нервное напряжение от тяжелых неудач и предчувствия неминуемой смерти, охватившего тогда души миллионов молодых людей.
Меня, как комиссара, наряду с боевой работой выполнявшего и обязанности полевого коммунистического капеллана, очень обеспокоили эти слезы Алексея Романова. Ясно было, что люди на пределе, и только индивидуальной работой, ободряя и говоря по душам, боевой дух в эскадрилье не поднимешь. Ведь «тамбовский волк», Лешка Романов был из самых психически стойких и прошел жесткую жизненную школу, и уж если он заплакал… Дело в том, что когда Лешка родился в многодетной крестьянской семье тамбовского земледельца, то в смутное время подавления, без всякой жалости, прославленными красными маршалами (позже тоже без всякой жалости расстрелянными Сталиным), тамбовского восстания, он явно пришелся в семье не ко двору. И недолго думая, в семье русского мужичка посоветовались и решили выкинуть его на помойку. Здесь бы жизненный путь будущего аса и лихого пьянчуги и оборвался. Да его подобрала старая дева и решила воспитать как сына. Что и сделала. В знак благодарности Лешка полностью забыл о ее роли в своей судьбе, а на мои укоризненные замечания и предложения, хоть что-нибудь послать его приемной матери, живущей в обычной сельской бедноте, отмахивался: «Что она мне — родная?» Нашлись таки доброхоты, сообщившие Лешке, кем ему приходится эта женщина. Уж не знаю, где брали прототипы для описания идиллических черт характера русского крестьянина, писатели-дворяне, золотого века русской литературы, совпавшего с серединой прошлого столетия.
