тупости и своенравного характера грузинского ишака, скоро пропадут в киевском котле. Наши войска совсем было прижали немцев, готовясь сбросить их в Днепр, но германское командование сосредоточило на противоположном высоком правом берегу Днепра, в лесу, большую артиллерийскую группу, которая находясь вне досягаемости советских войск, вела интенсивный артиллерийский обстрел наших наступающих частей, нанося им большие потери в живой силе и технике. Наши хилые штурмовки артиллерийских позиций врага, совершаемые на фанерных «Чайках», всякий раз наталкивались на плотную стену автоматического огня. Постоянно работала по артиллерийским позициям врага и наша артиллерия. Однако, орудия немцев, прекрасно замаскированные в лесах правобережья и находящиеся на возвышенности, оставались неуязвимыми.
15 августа 1941 года наш 43-й истребительно-авиационный полк получил боевой приказ: «Нанести бомбовой штурмовой удар всем составом полка по артиллерии противника на правом берегу Днепра, в пяти километрах южнее села Окуниново». Должен сказать, что «коронный номер» предстояло исполнять нашей эскадрилье. Парадокс, но часть устаревшей техники, в некоторых случаях, сделалась на войне просто незаменимой. У немцев не было лучшего фронтового пикировщика, чем устаревший тихоходный «лаптежник» Ю-87, а из всех советских истребителей только наши «Чайки» могли нести бомбовой груз и сбрасывать его на врага, что было очень важным в той обстановке. Более скоростной и порой вооруженный пушкой И-16, неплохой для воздушного боя, был совершенно не приспособлен для бомбометания. Неважно получалось это и у наших бомбардировщиков, оказавшихся слишком тихоходными и слабо защищенными. И потому истребитель-биплан или «этажерка» «Чайка» сделался незаменимым — одновременно истребителем, пикирующим бомбардировщиком и штурмовиком. Деревянно-фанерный, он, как ни странно, имел одну особенность, благоприятную для нас. Пули и снаряды врага прошивали машину навылет и улетали дальше, что имело и свои преимущества. Конечно, если угодит в живот летчику или в мотор — то «кетчем» или «судьба», как говорят мусульмане, которых, впрочем, в годы войны в авиации мне встречать не приходилось, разве что татар. Итак, к нашим этажеркам подвесили по две бомбы ФАБ-50, а «ишачки» взяли полный боекомплект для пулеметов — по 480 патронов на каждый.
Вести нашу эскадрилью, выполнявшую главную роль в налете на артиллерийские позиции врага, с которых немцы били по нашим атакующим Окуниновский плацдарм войскам, выпадало мне. Но ведь летел весь полк, и сам Бог велел вести нашу эскадрилью, играющую роль пикирующих бомбардировщиков, и другую эскадрилью И-16, которые нас прикрывали — командиру или комиссару полка. Но, как обычно, наших начальников оседлал «господин Трус» и они остались на земле. Щербаков и Сюсюкало вообще не любили летать, а здесь дело обещало быть чрезвычайно опасным. Немцы имели привычку, делая совершенно верно, сосредотачивать огонь на ведущем группы, с гибелью которого возникала неразбериха. Так что эта неблагодарная роль, ведь артиллерийские позиции немцы, наверняка, прикрыли зенитным огнем, выпадала мне. Конечно, это был этап в моей авиационной биографии, впервые я вел весь полк на боевое задание. Наша эскадрилья поднялась с аэродрома Бровары-полигон и пришла на полковой аэродром Савинцы, где к нам подстроились два десятка И-16. Всю эту ораву я и повел на штурмовку артиллерийских позиций противника. При заходе на цель мне была прекрасно видна работа артиллерии противника: несколько десятков орудий били с опушки леса, расположенного на берегу Днепра. Быстро сориентировавшись, я сообразил, что зайти с правого пеленга — означало удлинить расстояние и подставить группу под зенитный огонь. Боевые уставы ВВС, как и марксизм, не догма, а руководство к действию. По команде перестраиваю группу в левый пеленг, сбавляю обороты мотора перед пикированием на цель и, как с горки, ныряю в плотный заградительный огонь зенитной артиллерии. Бросаю бомбы и на высоте в 200 метров выхожу из пикирования, успев дать две длинные пулеметные очереди. При наборе высоты оглядываюсь и с удивлением обнаруживаю, что остался практически один. Только какой-то «Ишачек» прикрывает хвост. Куда же все подевались? Оказалось, что немцы, прекрасно понимая значение артиллерийской завесы для удержания Окуниновского плацдарма, на совесть прикрыли орудийные позиции. Стоило нашей группе зайти для штурмовки, как сзади в нее буквально врезались восемь «М-109». Наши «Чайки» побросали бомбы, куда попало, и приняли воздушный бой. Со стороны немцев подошла вторая восьмерка, а потом третья. Над Днепром в районе Окуниновского моста закружилась смертельная карусель истребителей. Машины жужжали, как потревоженный пчелиный рой. Штурмовка явно не удалась. Из всей группы, только я, бывший впереди, сбросил свои бомбы и поработал пулеметами.
Да и мне это не прошло безнаказанным. Этот день, 15 августа 1941 года, могу записать как еще один день своего рождения — жив остался чудом. Я уже почти набрал высоту, когда меня с задней полусферы достало прямое попадание зенитного снаряда. Раздался громкий щелчок за моей бронеспинкой и как будто кто-то огромным бревном ударил по голове. Мелькнула мысль: «Вот и в меня попали». Самолет клюнул на нос, но продолжал устойчиво лететь, набирая высоту примерно метров с шестисот. Кабина наполнилась черно-желтым дымом, сильно отдающим сернистым газом, как в аду. Бронеспинка моего самолета была сорвана с креплений и, навалившись на мою спину, прижала грудью к прицелу и приборной доске самолета, до предела ограничив мои движения для управления самолетом. Хорошо, что молодой силы, нагулянной в кубанских степях, было достаточно. Я уперся обеими руками в приборную доску и, до предела напрягшись, отжал бронеспинку назад, к ее кронштейнам. Управлять стало полегче. Почувствовал на лице что-то мокрое, поднял руку и обнаружил, что не ощущаю правую сторону головы. На перчатке оказалась кровь. Она сочилась из моего носа и правого уха. Через несколько секунд после удара в голове все сильнее зашумело и запело, как на птичьем дворе у хорошей ахтарской хозяйки. Я был серьезно контужен, но к счастью, не потерял сознание, иначе старик — Днепр, хранящий на своем дне обломки варяжских ладей, принял бы в свое лоно еще и мою «Чайку» вместе с пилотом.
Я отжал ручку управления вперед и поставил самолет в горизонтальный полет. Убедился, что самолет слушается руля, и когда дым в моей кабине немножко рассеялся, пожара не произошло, сделал то, что летчик истребитель должен делать в воздухе, пока находится в сознании: осмотрел воздушное пространство и землю под собой. В двух-трех километрах от меня наши ребята вели воздушный бой с немцами, солнце отражалось на плоскостях кружащихся машин, а подо мной сверкала колыбель славян, седой Днепр. Впрочем, все было, как в тумане. Голова сильно болела, и начались приступы тошноты. Было ясно, что в таком состоянии я ребятам не помощник — нужно тянуть через линию фронта на свой аэродром. Была мысль попытаться сесть прямо в поле, пока не потерял сознание, но я отказался от нее. Когда пролетал над штабом нашего 43-го истребительного полка в Савинцах, примерно на высоте 50 метров, то немного накренил самолет, приветствуя штабную братию. Мне было уже значительно легче, приступы тошноты прекратились, и я решил дотянуть до своего аэродрома в Броварах. Уже после посадки я понял, какое живописное зрелище представлял из себя мой самолет в воздухе. Взорвавшийся внутри машины немецкий снаряд полностью «расшил» мой гаргрот, заднюю часть самолета — от кабины до хвоста и обшивка болталась клочьями. Было вообще чудом, что мне удавалось лететь — все решали секунды и миллиметры. Когда я потихоньку, по возможности мягче пилотируя, посадил свой самолет, то при заруливании на место стоянки «Чайка», зацепившись за землю, практически переломилась пополам за моей кабиной. Пошатываясь, я вылез из кабины, вытирая сочившуюся из носа и уха кровь и, отойдя несколько шагов от машины, принялся рассматривать немецкие «достижения». Кроме «распушенного» гаргрота у «Чайки» были перебиты многие расчалки внутри фюзеляжа, побитые осколками лонжероны еле-еле держались. А главное, тяга руля глубины, которую задел снаряд, едва держалась на оставшемся целым сантиметровом кусочке оболочки трубы. Эта труба метра четыре длиной, тянулась от ручки управления самолета в кабине до рулей глубины на хвосте. Снаряд наискось попал прямо в нее. Но, к счастью, не разорвал полностью — с краю еще оставался сантиметровый неповрежденный участок, благодаря которому самолет слушался руля глубины. Попади снаряд чуть-чуть правее и мой самолет, потеряв управление, носом вниз полетел бы в седые воды Днепра. Контуженный, я, конечно, не успел бы выпрыгнуть. Словом, «судьба Онегина хранила».
Мой самолет поставили на ремонт, а санитарка Аня удалила из носа и правого уха сгустки засохшей крови, смазала их и протерла, заткнула ватой и велела лечь в постель. Птичник, поющий в моем ухе, стал постепенно стихать, хотя какие-то хлопки и шипение раздавались еще месяца два после этого, но на такие «мелочи» тогда обращать внимание было не принято, и уже на следующий день, пересев на другой самолет, я повел группу на штурмовку Окуниновского моста. Что самое любопытное, через несколько десятилетий, недалеко от того места, где меня контузило в 1941-ом, на другом — Днепровском мосту — Патона, меня сильно тряхнуло в автобусе № 14 по дороге домой в Дарницу, и я чуть ли не оглох на то самое
