попеременно. На двоих была и куцая шубейка. Помню, холодным зимним днем, в метель, мы добирались до школы, пользуясь обувью и одеждой совместно. В итоге запутались в шубейке и загремели об обледеневшие кочки. Ольга сильно сбила колени. Пришлось возвращаться домой. Мать поплакала, и на этом наше школьное обучение было закончено. Аттестат зрелости предстояло получать в трудовых университетах. На сирот уже заинтересованно поглядывали многочисленные родственники, обремененные хозяйством. Сироты, которым любой кусок хлеба был в радость, представлялись прекрасной рабочей силой. О настоящей, беспощадной эксплуатации, на манер стадии раннего накопления капитала, описанной Марксом, которой подверглась наша семья со стороны родственников, я еще расскажу.
А ведь не бедные были люди. Просто не видели своего экономического интереса в нашем образовании, да и пропитании. В то время как наша семья боролась за биологическое существование, у старшего брата моей матери Григория Назаровича Сафьяна, не имевшего детей, была другая проблема — борьба с излишним весом. Ему активно мешала в этом его жена Феодосия — Феня, именно из-за неумеренности в еде и отправившая своего муженька на тот свет в 1936 году. А до революции Григорий Сафьян, высокий, грузный, по кубанскому обычаю крутой и грубый характером, весьма жадный мужчина (как-то отнял деньги у детей, колядовавших на Рождество), из тех, кого сейчас зовут хапугами, был артельщиком грузчиков, занимавшихся ссыпкой зерна в порту. Только в 1912-13 годах в трюмы иностранных судов было отгружено через ахтарский порт около трех миллионов тонн зерна. Для дядьки Сафьяна то время было поистине золотым.
Как рассказывали члены его артели, Григорий так наловчился оставлять в собственном кармане все серебро и золото, отпускаемое в уплату всей артели за тяжкий труд, что грузчикам оставались лишь бумажные деньги. Обман этот Григорий умело смазывал гостеприимством. Рабочие приходили за зарплатой в назначенное время к нему прямо домой. Никакого почасового учета труда не велось. Бухгалтерия и ревизоры считались предрассудком. Главным и не очень бдительным контролером финансовой деятельности моего дядьки был Бог, но и сам дядька был к себе неплох. Еще до прихода рабочих за зарплатой, он успевал припрятать серебришко и золотишко, разложить оставшиеся бумажные деньги по кучкам, соответствующим количеству рабочих, из этих же сумм ассигновать средства Фене на четверть водки (три литра) и закуску. Паюсная икра и балык, выставляемые Феней, не были в Ахтарях в числе деликатесов. Начинали приходить рабочие артели, обычно забитые малограмотные ахтарские жители, привыкшие, как и большинство населения империи, к тому, что до Бога высоко, а до царя далеко. А дядька Сафьян вот он. Начнешь много разговаривать заорет: «Геть!» и вышибет из артели. Чем тогда кормить семью? «Тонкий психолог», дядька сначала наливал обдираемым людям стакан водки, предлагал закуску в виде бутербродов, дружески шутил и подначивал, что уже само по себе было честью для работяг. И вот под таким своеобразным наркозом вручал деньги — далеко не все, что люди зарабатывали. Но боже упаси помочь хоть немножко пропадающей в нужде семье сестры-вдовы, ее пятерым детям. Вот так выглядел русский деловой человек в его варварском исполнении, не дай бог увидеть снова. Золотишко Сафьяна, как я думаю, до сих пор полеживает где-то, закопанное в ахтарской земле. Оно его и доконало, приучив к чревоугодию, ставшему причиной смерти.
Году в 1924, я, заглянувший к Сафьяну по какому-то делу, попал к обеду, и Феня, налив мне тарелку борща, посадила отдельно в сторонке: Григорий не любил детей, называя их всех сопливыми. Для начала Феня принесла ахтарскому Лукуллу грамм 400 жирной свинины, извлеченной из борща, которую тот и отправил внутрь объемистого стотридцатикилограммового организма. За мясом последовала полная с краями миска наваристого борща и такая же пшенной каши, залитой молоком. Пиршество завершили две объемистых кружки вишневого компота. И это был сравнительно скромный обед — хотя и составил по примерному весу более трех килограммов. Еще Сафьян любил побаловаться десятком-другим-третьим вареников, плавающих в масле, фунтом икорки или пятком жирных рыбцов перед обедом, орошая эту «закуску» добрым стаканом водки. После обеда Сафьян ложился продавливать кровать и храпел громко с руладным посвистом и захлебыванием.
После революции до самой смерти он нигде не работал, но жил припеваючи, на старых запасах и мелкой частной коммерции: втихаря продавал золотишко, скопленное за время деятельности артельщиком, молол зерно на муку, приторговывал отборной рыбой, которую скупал у рыбаков. И у этого человека-слона в прямой зависимости оказалась семья погибшего красноармейца, моего отца. Впрочем, проку от него для нас не было никакого. Помню, как дядька Григорий Сафьян жаловался на людскую неблагодарность: когда- то кто-то сообщил ему, что рабочий, у которого Сафьян побывал с визитом, жалуется, что он не помог ему, как тот просил, зато опил и обожрал. Особенно возмутило дядьку последнее обвинение. Он хмыкал и оттягивал назад оплывшие щеки в удивленной гримасе, говоря: «А що я там зъив: фунт икры, и выпыв два стакана водки? Хиба то йив, хиба то пыв? Там не було чого исты». Как и почти все кубанцы, особенно украинского происхождения, он говорил на бесподобном воляпуке или суржике: мешая совершенно произвольно русские слова с украинскими, грассируя согласными и проглатывая гласные.
Первым экспроприатором, ворвавшимся в жизнь Григория Сафьяна, был мой старший брат Иван: отчемаха и анархист. Новые революционные веяния, когда открытый грабеж нередко назывался мудреными словами, очень повлияли на 13 летнего Ивана. Конечно же, он видел, как Григорий Сафьян как-то вечером принес моей матери, а его сестре, Фекле Назаровне два узла: большой и маленький. Маленький, в котором было золото царской чеканки — десятки и пятерки, Григорий при помощи матери зарыл в яму, сделанную в земляном полу нашей хаты под иконостасом. Большой узел, в котором хранилось серебро, — килограмма четыре, мать просто положила в шкаф. Серебро собирались на следующий день закопать в другом месте. Но здесь вступила в дело извечная спутница славян, ее величество «Волокита». То ли дядька заболел, то ли был чем-то очень занят, но узел так и остался в шкафу. Мне пришлось видеть эти серебряные рубли, какой-то особой, редкой, чеканки. На монетах, отливающих желтизной, с одной стороны был, как обычно, изображен двуглавый орел, а с другой — головы двух российских императоров: затылок к затылку. Думаю, что эти рубли были выпущены к какому-то юбилею императорской семьи. Но извечная склонность крестьян к сказкам и мифам, украшавшим жизнь, устами деда Якова поведала другую историю, как обычно романтическую и связанную с воровством, самым простым способом разбогатеть: якобы на монетном дворе мастера припрятали золотишко, сэкономленное на золотых десятках. А здесь, как на грех, грозная комиссия. Мастера, перепуганные перспективой оказаться на каторге, швырнули украденное золото в котел с расплавленным серебром, приготовленным для чеканки монет. Как бы то ни было, но рубли были очень красивые. Думаю, в них действительно содержалась часть золота. За ними гонялись, их скупали.
Эти монеты и присмотрел блудливый глаз моего старшего брата Ивана, как и все мы, слегка одичавшего от нищеты. И вдруг мы, дети, заметили, что Иван зажил красиво: среди зимы ест яблоки, лузгает семечки, и даже стал покуривать папиросы «Казбек». Не бычки, подобранные на улице, а извлекаемые из красивой картонной коробки. Источник фантастических доходов Ивана скоро обнаружился. Как-то я поймал его на горячем — Иван загружал из узла в собственный карман серебряные рубли, которые продавал купцу Савушкину по полнейшей дешевке. Опыт, приобретенный Иваном, во время наблюдения за революционерами, не прижился в нашей семье: предвидя последствия, я рассказал обо всем матери. Та произвела ревизию, убедилась в факте экспроприации и направила меня к дяде Грише.
Казалось, разгорается огромный скандал, Поначалу Иван, довольно нагло, не теряя выдержки и самообладания, пытался отбрехаться. Однако, прижатый к стенке бесспорным доказательством — бумажной десяткой, вырученной за серебро, найденной у него в кармане и склоняемый к покаянию, пощечинами и подзатыльниками, щедро отпускаемыми дядькой, раскололся. Надо сказать, что дядька тоже проявил самообладание. Перед Иваном была поставлена альтернатива: вернуть к вечеру украденное серебро или быть сурово наказанным. Учитывая полную нереальность данного ультиматума в части возвращения украденного, Ванька поступил по примеру предков: дернул от греха подальше. Вечерний поезд унес его в станицу Медведовскую, что между Краснодаром и Ахтарями, где жила далекая родственница прабабушки Татьяны по фамилии Бирюкова. Ее муж, известный конокрад, был убит пострадавшими от его умелых рук крестьянами. Родственницу Иван не нашел, зато, дело было зимой, уши поморозил. Да и вообще сильно промерз в легкой и ветхой одежде: курточке, дырявых сапожках и кепченке. Мы были рады, что он вернулся вообще.
Путешествие пошло Ваньке на пользу. Видимо не без консультаций с попутчиками в промерзшем вагоне и воздействия опыта правоохранительных органов того времени в Ахтарях, Ванька заявил, что сообщит о произошедшем в ГПУ. Таким образом, Ваньку можно считать своеобразным предшественником
