она завернула младенца в одеяло и осторожно выпустила его из своих рук. Я удачно подхватил ребенка на лету и положил его в сторонку. Затем удачно подхватил на руки пятилетнюю девочку и последнюю «пассажирку» — мать этих двоих детей. Мне было всего — 32 года. Я был закален жизнью и неплохо питался. Силы хватало. Для моих рук, привыкших к штурвалу истребителя — этот груз не составил особенных проблем. Едва я успел отойти от дома, где выручал женщину с детьми, как откуда-то сверху из огня с яростным мяуканьем на мой вещевой мешок приземлился большой рябой кот, сразу же яростно зашипевший. Животное находилось в таком возбуждении, что могло меня сильно поцарапать. Покидать безопасную позицию котяра не хотел. Пришлось сбросить мешок и прогнать с него кота, вцепившегося когтями в политическую литературу.
Приближаясь к переправам, я профессиональным взглядом летчика отмечал изменения в воздушной обстановке: сначала сбился со счета, отмечая заходившие на бомбежку девятки, а потом, когда немцы, видимо, окончательно исчерпали накопленные материальные ресурсы, над Сталинградом стали пиратствовать одиночные бомбардировщики, выбиравшие цели, казавшиеся им привлекательными. Они не встречали никакого сопротивления ни с земли, ни в воздухе, и обнаглели, спускаясь метров до трехсот и рыская среди пожарищ. Я еще раз, ругаясь в душе, помянул нашу идиотскую систему, согласно которой наши летчики — истребители, до войны столько сил потратившие на обучение ночным полетам, с началом войны совсем не летали ночью, когда действия истребителя, внезапно налетающего из темноты, наиболее эффективны. Это давало бы нам дополнительные преимущества и уменьшало бы слабости нашей техники по сравнению с немецкой. Но под Сталинградом, как и под Киевом, не было прожекторов для освещения аэродромов во время посадок истребителей — ночников. Все прожектора оказались в системе ПВО Москвы, куда немцы залетали в основном по большим праздникам — зато задница грузина была в безопасности. А там, где шли наиболее активные боевые действия, горели наши города и гибли люди, воевать было нечем. Зато нас беспощадно гнали в бой днем, когда преимущества немецкой авиации были очевидны.
Я был одним из самых физически сильных и выносливых летчиков нашей эскадрильи, но и у меня к четвертому подряд боевому вылету за один световой день наступали апатия и отупение, очень опасные для пилота — организм отдавал весь свой биоресурс. Нередко многие летчики, и я в том числе, посадив самолет после четвертого боевого вылета, с трудом добирались до койки, падали на нее и засыпали глубоким, смертельным сном. Люди спали так, что их невозможно было разбудить на ужин. Во сне у летчиков, весь день игравших со смертью, дергались руки и ноги, по телам волнами проходили нервные судороги, они стонали и что-то кричали.
Но вернемся в день «Страшного Суда» для города Сталинграда — 23-го августа 1942-го года. Уже у самой Волги я чудом остался жив, укрывшись за толстым стволом тополя — немецкий бомбардировщик положил бомбы всего метрах в 70. Осколки посрезали кору тополя, но я остался невредим. Я пробирался через горевший квартал к переправе, когда стал свидетелем ужасного зрелища: горели расположенные по углам квадрата четыре деревянных дома, маленький дворик между которыми был заполнен женщинами и детьми — до тридцати человек оказались в огненной ловушке. Четыре пылающих смерча отрезали им путь, а их вершины на высоте несколько десятков метров сплетались в единый вертящийся огненный вихрь. Что было делать? Женщины ужасно кричали, а дети плакали. Мне явно предстояла еще одна близкая встреча с огнем со времени, когда в 1914 году пожарник вытаскивал меня багром из горящего сарая. К счастью, подошли двое пожилых мужчин из числа местных жителей — мы быстро отыскали одеяла и еще какое-то тряпье, которое быстро намочили, к счастью, подоспевшие мужики знали, где взять воду, подобные мелочи нередко решают жизнь или смерть и, обернувшись в мокрое тряпье с головой, оставив лишь просвет для глаз, я нырнул между горящими домами, которые могли рухнуть каждую секунду. Когда я оказался в маленьком дворике, то от моих мокрых одеял валил пар и вода на них закипала. Дети облепили меня как цыплята квочку. Я накрыл их одеялами, они вцепились руками за мой ремень и подол гимнастерки и мы такой передвигающейся палаткой, на которую падали сверху ошметки огня, сумели преодолеть пространство между домами длиной метров в десять, где жар был совершенно нестерпимым. Несомненно, не будь этих одеял, у нас бы загорались волосы и лопались от жара глаза. Не успел я немножко отдышаться и остыть, на меня лили воду, которая чуть ли не шипела, как в огненном дворике поднялся страшный крик, женщины и дети звали военного, который должен их спасти. Деваться было некуда, я снова укутался одеялами, мужики обильно полили меня водой, и я нырнул в чертов дворик. Когда под мои одеяла нырнуло четыре женщины и человек восемь детей, а жар еще более усилился, я явственно ощутил, что мне нечем дышать, и сердце бешено заколотилось. Пришлось сконцентрировать всю волю, чтобы не потерять сознание. Кое-как вдохновив личный состав, набившийся под одеяло, я снова благополучно вывел всех из центра огненного смерча, в который превратились дома, так долго дававшие людям приют и отдохновение, но которые чуть не стали их могилой. Наверное, третьего такого похода я уже не выдержал бы физически. Стоило нам всей гурьбой отойти метров на сто в сторону переправ, как все четыре дома одновременно рухнули в вихре искр, засыпая горящими бревнами улицу и дворик, где еще недавно находились люди — конечно, все они сгорели бы дотла. Казалось, тротуары покрылись льдом, под ногами хрустели бесчисленные осколки стекол, вылетевшие из окон при бомбометании. Женщины из спасенной мною гурьбы принялись спрашивать мою фамилию и сразу же стали называть меня «товарищ Попов». Я объяснил, что я Панов, но это было не суть важно. Может быть кто-нибудь из них жив до сих пор?
Можно себе представить в каком виде после всех этих приключений я добрался до переправы на Волге: опаленный жаром, весь грязный, потный, кожа на руках даже слегка повздувалась, припеченная высокой температурой. Но оказалось, что попал из ада в ад. Зрелище представилось таким: у высокого, с пятиэтажный дом, волжского обрыва, на узкой полоске земли, сгрудились несколько тысяч человек: воспитанники какого-то детского дома с педагогами, госпиталь с ранеными, которые сидели и лежали прямо на земле, обмотанные бинтами, набухавшими кровью, жители, выбравшиеся из огня, какие-то машины с имуществом и оборудованием, здесь же несколько трехтонок, наполненных мешками денег из местного банка.
Все это скопление людей имело за спиной пылающий город, перед собой пылающую Волгу, по которой растекалась горящая нефть из подожженных немцами резервуаров, а над собой гудящие немецкие бомбардировщики, рыскающие в поисках новых жертв. Можно себе представить, в каком настроении люди ждали переправы. А переправой занимались две пары небольших речных катеров, соединенных между собой деревянной площадкой — импровизированный паром. Эти катера могли за один раз перевезти не более десяти тонн груза. И потому, когда после двух часов томительного ожидания, один из этих паромов, с трудом преодолевая течение матушки — Волги, которое здесь достигало пяти метров в секунду, при ширине реки два с половиной километра, стал причаливать к нашему берегу, то к нему сразу хлынула огромная масса людей, и было ясно, что они, скорее всего, затопят или перевернут утлое переправочное сооружение. Капитан, крепкий парень — волгарь, сразу смекнул, что к чему и, не причаливая к берегу, принялся при помощи жестяного рупора вызывать коменданта переправы, который обязан был организовать погрузку, но которого, как говорят на Украине, было черт ма. Паром постепенно сносило по течению. Но все же хорошо быть военным — во всех случаях жизни может помочь знание уставов и наставлений, если ты их читаешь, конечно. Согласно уставу, в случае возникновения сложных ситуаций командование должен брать на себя старший по званию военный. Я осмотрелся — не только старше меня по званию, а и вообще военных поблизости не было.
Становилось ясно, что нужно брать штурвал управления переправой на себя.
Одернув на себе гимнастерку, я забрался на бетонную тумбу, очевидно служившую для пришвартовки судов, метрах в восьми от берега под обрывом, и громовым голосом, как матрос Железняк, разгоняющий Учредительное Собрание, объявил себя комендантом переправы. Хорошо, что ночь была лунная, да и пожары подсвечивали — звезды на рукавах и косяки шпал на петлицах были хорошо видны. Все повернулись в мою сторону, готовые повиноваться. Я приказал катеру приблизиться и начать погрузку детей. Здесь мою, только что захваченную власть и сооруженный себе небольшой памятник на бетонной тумбе, чуть не свергли немецкие коллеги.
Бродячий бомбардировщик, с высоты метров двести, прошелся над нашим скоплением людей, бросив бомбы и открыв огонь из бортовых пулеметов. К счастью, пилоты были не из самых опытных, и убитых с ранеными, на которых никто не обратил особенного внимания, было сравнительно мало. К счастью, внимание немца привлек хорошо видный красивый четырехэтажный дом, стоящий на берегу. Немец несколько раз бросал по нему бомбы, прицеливаясь, а потом резко опустошил бомбовые люки. Видимо,
