Чтобы никому не было обидно, на новом месте соорудили почти точную копию старого дома с хозяйственными постройками. Года через два, туда перебрался жить дед Яков со своей семьей. Произошло это согласно воле прадеда Захара, пожелавшего остаться со своей женой Татьяной в одном доме с моим отцом Пантелеем, его внуком, представляющим третий этаж семейного улья. К тому времени у Пантелея и Феклы было уже трое маленьких детей, но Захар и Татьяна предпочитали жить с младшим поколением семьи, не очень-то уютно чувствуя себя в компании с грубияном и матерщинником Яковом, в устах у которого молитва нередко соседствовала с виртуозной бранью. Да и характер у него был жестокий и нетерпимый. Ради интереса перечислю сооружения, поставленные семьей Пановых в новом дворе: хата из четырех комнат, скотный двор на пять лошадей и пять коров, сарай под цинковой крышей (для хранения сельхозинвентаря), под которым был просторный погреб и большая, обложенная камнем емкость на 10–15 кубометров для сбора дождевой воды, прикрытая сверху — оставалась лишь горловина для сбора воды. На жаркой Кубани такие емкости, называемые «бассейном», в которые вели желоба с крыш, были устроены почти в каждом дворе.
В этот период, 17 октября 1910 года по старому стилю, я и родился третьим ребенком в семье Пантелея и Феклы Пановых. Меня назвали Дмитрием, что по-гречески означает хлебопашец. Кстати, об именах — имя Александра явно не приживалась в нашей семье. Этим именем стремились больше никого не называть. К сожалению, примета оказалась верной и для моей семьи.
Грозные приметы сопутствовали началу Первой мировой войны. Все говорило о том, что наступают тяжелые времена. 1 августа 1914 года мой отец Пантелей Панов работал в степи. Имущественное положение Пановых к началу XX века заметно поправилось. Десятилетия упорного труда позволили сделать некоторые сбережения солидными царскими рублями, как бумажными ассигнациями, так и серебряными монетами, на которых распластался, казалось бы, вечный, императорский двуглавый орел в коронах, и гордо задрал курносый нос, фактически немец на русском престоле Российский Император Николай Второй, жену которого, кстати, тоже звали невезучим в семье Пановых именем — Александра. К 1914 году Пановы строили планы покупки собственной земли, именно там, где нанимали ее у казаков, в районе нынешнего ахтарского аэродрома, позже тоже вошедшего в историю фамилии. Мой отец Пантелей собирался купить 25 десятин земли, по 30 рублей за десятину у старого знакомца казака Герко. Бумаги были почти оформлены. Еще чуть-чуть и Пантелей Панов, первый из крестьянского рода, почти двести лет искавшего землю и волю, глядишь, и обрел бы хотя бы землю. Однако курносого императора попутал черт связаться со своими усатыми родственничками и коллегами: австро-венгерским императором Францем-Иосифом и германским Вильгельмом Вторым. А ведь к этому времени уже почти выручил из беды обозленное крестьянство русский государственный деятель Столыпин, на которого мой дед Яков, даже при его вредном характере, нахвалиться не мог. Впервые за долгие столетия русский хлебороб начал реально получать землю в свои руки и жить на ней так, как ему хотелось. Образование хуторов, выход на «отрубая», как ни крути и ни объявляй Столыпина вешателем, выглядящим, правда, настоящим гуманистом по сравнению, скажем, с Ежовым или Берией, были семимильными шагами России по пути прогресса. Мне пришлось жить и служить и в Саратове, откуда начинал Столыпин свою политическую карьеру, и в Киеве, где его убил Мойша Богров. Любопытно, что у власть предержащих в России не хватило ума понять, что Столыпин буквально спасает их от кровавой бури плебейской революции. Подобно партийным вождям, особенно в провинции, которые обвиняли Горбачева в искажении устоев и предательстве, такие же обвинения предъявлялись со стороны самого массового правящего сословия — помещиков — к Столыпину. Честно говоря, жаль этого несостоявшегося пути развития русского народа, который, как я думаю, вывел бы его к лучшей жизни, а не завел в мрак колхозного рабства.
Столыпина, как и большевиков-ленинцев, пожрала революция ими же порожденная. Такова судьба всех революционеров и реформистов.
Так вот, в начале памятного августа 1914 года, который ассоциируется сейчас в нашем сознании с названием известного романа А. Солженицына, мой отец Пантелей Панов работал в поле, далеко от дома. А над Приморско-Ахтарской нависли черные тучи. Не символические, а настоящие. Налетел смерч, ударила молния. Прямо в наш двор. Камышовые крыши хозяйственных построек сразу полыхнули. Как на грех, именно в это время, мой старший брат Иван, которому было шесть лет, и я, четырехлетний малец, играли в сарае, где хранились полова и сено для скота. Замечу, что если есть преимущества у сельских детей перед городскими, то это свежий воздух, естественная пища и простор для игр. Так вот, Иван надел на меня мешок, завязал его и принялся катать по полу сарая. Нам было очень весело.
Именно в этот сарай и ударила молния. Братик Иван с перепугу убежал, а я остался в завязанном мешке. Чувствовал, что жар усиливается, но ничего не мог поделать. Вокруг трещало и горело. Когда мать узнала, где я оказался (Иван от страха перед возможным подзатыльником, долго ничего не сообщал о моем местонахождении), бросилась к сараю, пытаясь меня спасти. Но жар был уже таков, что загорались волосы. К счастью, нашелся сообразительный пожарник, который длинным багром вытащил-таки, как кота в мешке, из самого огня будущего комсомольца, рабфаковца и комиссара Красной Армии. Впрочем, народа в России хватало, и вряд ли кто-нибудь, кроме моих родных, скорбел бы особенно, рухни сарай на мгновение раньше. Но сарай рухнул сразу после того, как я оказался хотя и в мешке, но на свежем воздухе. Первый раз в жизни мне пришлось ускользнуть от краткой эпитафии, которая в войсках формулируется примерно так: «Погиб Максим, ну и хрен с ним». Это я к тому, что неуважение к судьбе человека, потеря цены его уникальной жизни, примерно с этого дня первого августа, когда началась Первая Мировая война, стали характерным признаком для нашего Отечества и той модели «всеобщего счастья», которую вскоре соорудили на ее просторах.
Итак, я уцелел, но убытки были весьма велики. Огонь бушевал почти три часа — уцелела лишь хата, стоявшая в стороне. Очевидно, выручил ливень, хлынувший сразу после удара молнии, но его не хватило погасить пылающий камыш хозяйственных построек. Погорели три сарая, а вместе с ними пять телят, две свиньи, много птицы и весь сельскохозяйственный инвентарь: сеялки, веялки, плуги и бороны, арбы и прочее, в том числе сбруя для лошадей. Во время пожара я так перепугался, что с тех пор в минуты волнения стал немного заикаться. Конечно, это заметили сразу, но никаких специалистов по лечению травм такого рода для крестьянских детей не было. Помню, находясь в огне, звал на помощь прадеда Захара, который умер в 1912 году.
Перекидывая мосты в сегодняшнее время, ради объективности, отмечу, что проблемы, над которыми бьются депутаты в наших парламентах — быть ли частной собственности, в частности на землю, это, по- моему, во многом проблемы культуры нашего народа. Будем надеяться, что за истекшие десятилетия, мы кое-чему научились и стали лучше. Но рудименты прежней жестокости остались. Хотя люди кое-как обжились, они стали заметно портиться, а многие просто звереть. Так и тогда. Мой дядя Григорий Панов, сводный брат моего отца, рассказывал, что когда в нашем дворе бушевал пожар, то мой родной дед Яков Захарович был от этого в полном восторге. Стал на колени пред иконой и благодарил Бога за то, что тот знал, кого поджечь. По мнению деда Якова, мой отец наказывался справедливо — будто бы при разделе имущества и уходе в новый двор ему, деду, досталась меньшая часть. К слову, мои товарищи, коммунисты, примерно также использовали марксистско-ленинскую идеологию раздувая мировой пожар, молясь на портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, пели: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Пел и я эти песни безграмотным комсомольцем, разгуливая с ватагой себе подобных, физически здоровых, веселых, плохо одетых и обутых горлопанов. А как радовались мы уже позже любому наводнению в Соединенных Штатах, или забастовке бельгийских шахтеров, которые только и показывала кинохроника по разделу «За рубежом».
Возвращаясь к своему детству, припоминаю, что я был несколько разочарован домашним способом лечения от заикания: «выливанием переполоха», в сопровождении молитв и осенения крестным знамением. Дважды меня возили к знахарям, сначала в Ахтарях, а потом в станицу Ольгинскую. В Ахтарях меня пользовала старуха, а в Ольгинской старый казак с большой бородой. Меня клали на лавку или кровать, ставили на живот миску с водой, а в печи растапливали воск в небольшой кастрюльке, знахарь при этом молился и, что-то приговаривая, крестил воск. Потом расплавленный воск выливали в миску с водой, стоящую у меня на животе. Знахарь снова молился, с многозначительным видом смотрел на фигуру, которую образовал в воде застывший воск, и сообщал, что дела идут неплохо. С этим мы с моей прабабушкой Татьяной и уходили. В дорогу нам давали бутылочку воды из этой самой миски, стоявшей у меня на животе. Мы платили деньги, а заикание оставалось. Конечно, это не могло не повлиять на мое
