Несколько черных лебедей плыли за лодкой, пока не поняли, что завтраком их не накормят. Тогда они отстали и, развернувшись и сложив за спиной крылья, поплыли обратно к берегу.
Солнце уже вовсю слепило, и в отдалении Рэй слышат приглушенный гул транспорта на Бейсуотер- роуд и Парк-лейн, возвещающий о наступлении дня. Но Гайд-парк, казалось, все еще спал, поблескивая тысячами оттенков зеленого.
Когда они достигли середины озера, миссис Браун опустила весла, и лодка поплыла по ветру. Рэй опустил руки в воду, а лодка неторопливо описала полукруг, сначала указав носом к югу, на памятник Альберту[20]. а затем развернувшись к статуе Питера Пена на западном берегу.
Нахмурившись, миссис Браун потянула за золотое кольцо, которое красовалось на безымянном пальце ее левой руки, пару секунд ей не удавалось снять его, а потом она с видимым усилием протащила его через сустав. Она взяла кольцо большим и указательным пальцами правой руки, подняла его до уровня глаз и некоторое время задумчиво рассматривала с таким выражением лица, словно не могла понять, как оно вообще здесь оказалось. Затем швырнула его так далеко, как могла.
Кольцо упало в воду с мягким всплеском. Черные лебеди вздрогнули и, предвкушая возможный завтрак, захлопали крыльями, подгребая к лодке. Но им пришлось вновь развернуться ни с чем…
Нажав кнопку двадцать первого этажа. Леон начат продумывать свой очерк.
Лени и «Рифенштальз». Идиотское название для идиотской группы. Леон не сожалел о том, что пропустил концерт. В самом деле, он был искренне этому рад. Ничто не могло быть лучше, чем встретить Руби и танцевать с Руби и заниматься с Руби любовью в спальном мешке. Ничто не могло быть лучше только что угасшей ночи, первой ночи в его жизни, когда он ощущал себя так, словно его душа вышла за пределы тела.
Леон вошел в редакцию. Лучи рассвета проникали в окна. Он заметил свет в комнате с проигрывателем. Там сидел Скип Джонс в окружении вертикально стоящих окурков и разбросанных пластинок.
— Есть курить? — спросил Скип, глядя поверх его плеча.
Леон покопался в кармане куртки, немного нервничая — как всегда бывало в присутствии Скипа, — и вытащил смятую пачку. В ней еще оставалось несколько сигарет. Со смутным чувством гордости Леон осознал, что у него даже покурить времени не было.
— Круто. — Скип посмотрел на пачку, а затем стремительно взглянул на Леона.
Леон протянул ему пачку. С руками Скипа творилось нечто странное. Они тряслись так сильно, что Скип выронил сигарету, которую достал из пачки, и ему пришлось сцепить руки, словно для того, чтобы остановить дрожь. Леон поднял сигарету с заляпанного и щербатого ковра. Они оба сделали вид, что ничего не произошло.
— Ты писал вчера о ком-то? — спросил Скип.
Леон зажег две сигареты, сделал две глубокие затяжки из обеих и передал одну Скипу.
— Я должен был писать о «Рифенштальз». Но, по правде говоря, я слегка отвлекся.
Скип внимательно изучал кончик сигареты. У него по-прежнему тряслись руки, но сигарета, казалось, немного успокоила дрожь.
— И что же тебя отвлекло?
— Я встретил девушку. Я встретил прекрасную девушку. Невероятную девушку.
Скип застенчиво улыбнулся.
— Ну, я пропускал концерты и по менее важным причинам. Не волнуйся. У старших с Элвисом хлопот полон рот. Они даже не заметят отсутствия твоей работы.
— Нет, я в любом случае напишу. — Леон улыбнулся. — Только не говори никому.
— Прикол. — Скип выглядел обеспокоенным.
— Все будет в порядке, — заверяющим тоном сказал Леон, обращаясь скорее к самому себе, чем к Скипу. — Я много раз ходил на Лени и «Рифенштальз», и их концерты всегда были полным отстоем. В чем вообще смысл писать о таких группах? Кучка позеров. Они же мир не изменят.
Леон, по своему обыкновению, говорил с абсолютной уверенностью в голосе, но внутри у него был полный хаос. Он думал о Руби и Эвелин Кинг и о чувствах, которые испытывал, когда набрался мужества и пошел танцевать. Казалось, что субботние события в Левишэме показали ему путь, на который он должен ступить: бороться с фашизмом, быть приверженным идее, пробуждать массы. Но этой ночью он понял, что массы пробудились настолько, насколько ему пробудиться не светит.
— Скип, как ты думаешь, люди могут любить черную музыку и все же быть расистами?
Скип Джонс пожал плечами.
— Не знаю, приятель. Думаю, да, к сожалению, да — люди могут любить черную музыку и ненавидеть чернокожих, но вряд ли тогда, когда они ее в достаточной мере слушают, — Скип осторожно поставил окурок на кончик фильтра, в ряд со всеми остальными.
— Эй, ты прав, что занял твердую позицию. Если тебе все равно в… сколько тебе сейчас? Двадцать? Так вот, если тебе все равно в двадцать — тогда тебе всегда будет все равно. Классно, печатать эти отрывки и очерки в «Газете». Черт, приятель, нацизм — это полная дрянь.
Леон вспомнил искаженные ненавистью лица в Левишэме. Всецелая, всепоглощающая ненависть, обращенная на них. Презрительные зиг-хайли и нацистские салюты. Кем был ее отец?
— Но эти отрывки всегда будут крохотными, — продолжал Скип. — Если бы наша газета была какой- нибудь «Дейли уоркер», тогда ни один кретин не стал бы ее покупать, никто не размещал бы в ней рекламу, и тебе, как последнему идиоту, пришлось бы продавать ее на углах улиц и за воротами фабрик. И, честно говоря, мало какой дебил ее бы купил. — Скип протер глаза, провел пальцами по своим сальным волосам в стиле Кейта Ричардса.
— Музыка существует не для того, чтобы спасти мир, — сказал Скип, и эти слова пронзили Леона насквозь, как удар молнии. — Она существует для того, чтобы спасти твою жизнь.
Скип улыбнулся. Он выглядел очень уставшим, но дрожь в его руках утихла. Леон внезапно осознал, что ему нужно срочно начинать писать, чтобы закончить прежде, чем все остальные начнут стекаться в офис. Но ему нравилось общаться со Скипом. И несмотря на то, что он все еще был озадачен тем, чего ожидать от музыки и мира в целом, после этого разговора его самочувствие значительно улучшилось.
Но утро быстро вступало в свои права, поэтому Леон сказал Скипу: «Увидимся», прошел к своему столу, засунул лист бумаги А4 в красную печатную машинку «Валентайн» и уставился на чистый лист. А затем начал размышлять.
В Лени и «Рифенштальз» его многое раздражало — их заигрывание с фашистской символикой, их чванливая манера держать себя на сцене, их незатейливые композиции в три аккорда, позиционируемые как нечто грандиозное. Но сильнее всего его бесило их снисходительное самодовольство. Если вы знаете, что Лени Рифеншталь поставила фильм «Триумф воли», это кошмарное воспевание нацистской Германии, то можете присоединиться к их славной компании. Леон застучал по клавишам.
«Слышали когда-нибудь о „Триумфе воли“, дорогие читатели! Когда Лени и „Рифенштальз“ играли в „Рыжей корове“ дождливым вечером вторника, это было триумфом онанистов».
Не слишком остроумно, но достаточно оскорбительно. Солнце поднималось все выше над горизонтом, проникая сквозь венецианские занавески и затемненные стекла. И Леон щурился на свет, внезапно ощутив острую нехватку сна. Он залил в себя обжигающий черный кофе из автомата и не прекращал вбивать слова, пока не набралось 500 обличительных слов. Затем встал, расправил ноющие конечности и положил написанное на стол Кевину Уайту.
На пути к лифтам он заглянул в комнату для прослушиваний через стекло в двери. Скип Джонс сидел с отвернутым от двери лицом, опустив голову на стол, в окружении окурков и виниловых пластинок.
Он, по-видимому, спал, поэтому Леон не стал прощаться.
Рэй вышел из парка и побрел на восток по Оксфорд-стрит. Солнце резало ему глаза — оно поднималось прямо перед ним, выходя из-за убогого бетонного остова Сентер-Пойнт[21]. Разбитые стекла хрустели у него под ногами, словно осколки льда.
День уже начался, но армии ночи все еще не покинули улицы — возвращались домой отставшие с
