Встал, сходил в свою комнату, принес оттуда три листка, исписанных почти сплошь, — кое-где слова и строчки перечеркнуты, вставки косо падают на поля... Стал читать. Когда читал, глаза его сверкали, и весь он как бы приподнимался вверх.
* * *
— Через двадцать-тридцать лет во всех энциклопедиях будут писать так: «Евгений Александрович Евтушенко, великий прозаик, который до тридцати семи лет писал недурные стихи...»
* * *
Однажды он побывал на Красноярских столбах, даже поднимался — судя по рассказам, на первый столб, — и испытал странное чувство, будто его хотят угробить. Паренек, страховавший его, отпустил пояс, и он, Евтушенко, чуть не повис вниз головой. Когда взошли на вершину, он откровенно сказал об этом своем чувстве, то есть о том, что его хотели угробить. Тот паренек заплакал. Заплакал от обиды, что на него пало такое подозрение.
— Стихи о Столбах не пишутся. Может быть, напишу рассказ.
* * *
Сегодня в два часа пополудни Евтушенко отбыл из Коктебеля.
24 июня 1970 г.
В вестибюле столовой — объявление: состоится вечер поэзии... Стихи будут читать Лев Кондырев и еще двое, совсем уж безвестные. Пока был Евтушенко, никаких вечеров не устраивали, а уехал, и вот, пожалуйста...
25 июня 1970 г.
На обеде опять появились Алексей Каплер и Юлия Друнина. Я их встретил возле столовой. Они почему-то пристально посмотрели мне в глаза. Должно быть, приняли за другого. Я поздоровался, они ответили. И пошли — каждый своей дорогой.
* * *
— Юля, пойдем купаться.
Мотает головой:
— Много слишком воды.
27 июня 1970 г.
Администрация Дома творчества знает, кого как встречать. На первом месте у нее москвичи и ленинградцы, на втором — украинцы (все-таки Крым входит в состав Украины), а потом всякие белорусы, марийцы, узбеки, таджики...
Кстати, Дом творчества принадлежит литфонду, а среди отдыхающих едва ли наберется процентов тридцать-сорок членов литфонда и членов их семей. Остальные — инженеры, шахтеры, жены каких-то пианистов или артистов, —
словом, люди, не имеющие к литфонду и Союзу писателей никакого отношения. В Минске достать путевку в Коктебель — проблема. А здесь легко устраиваются «дикари». И устраиваются даже лучше, чем мы, писатели.
29 июня 1970 г.
Несколько раз встречал Льва Кондырева, но... не заговорил с ним. Он тоже — глянул на меня, но как-то мельком, как бы вскользь, и не узнал. Начисто не узнал. А ведь когда-то, в сороковом, мы были знакомы. Он приезжал в Анжеро-Судженск записывать сказы шахтеров о Ленине. Был молод, здоров, самонадеян, писал и печатал стихи, словом, весело шагал в свое будущее. Помнится, раза два он приходил ко мне в избу, «увел» две книги (каких —
убей, не вспомню) и быстро, экспромтом сочинил стихи от моего имени, — кое- что осталось в памяти:
Я поэт дидактичный,
Я живу на Кирпичной,
На горе символичной,
Где шумят молодые сады.
В моей старенькой хате
Возле стен две кровати,
А в шкафу — фолиантов ряды...
Второй раз мы встретились полгода спустя, в январе 1941 года, на конференции молодых поэтов и прозаиков в Новосибирске. Тут уж я побывал у него на квартире, но ни одной книги «увести» не удалось, просто-напросто нечего было «уводить». И вот третьи встреча... Мы прошли мимо друг друга, и все.
30 июня — 4 июля 1970 г.
Читал Достоевского — «Дневник» и статьи о литературе. Потом — роман-исследование, как автор называет свою работу, — Б. Бурсова «Личность Достоевского». Там есть интересные мысли и кое-что новое для меня о Федорове (в связи с воскрешением предков) и другой планете («Сон смешного человека»). Перечитал «Сон» и вдруг обнаружил, что и я топчусь вокруг той же планеты, только взгляды и подходы, и все у меня свое, не имеющее ничего общего с тем, что приснилось смешному человеку.
* * *
В столовой рядом с нашим — столик, за которым семья, подобная нашей: дед, бабка и внук. Старик седой, тощий, ничем не примечательный с виду, страстный рыболов, дважды убегал на озеро, что где-то в горах.
