войну, нет, — вспоминал семинар молодых поэтов и прозаиков, который состоялся в январе сорок первого в Новосибирске. Я жил в одной комнате с шорцем Федором Чиспияковым, — он что-то писал и вдобавок работал над русско-шорским словарем. К нему заходил Павел Кучияк, алтаец, или ойрот, как тогда говорили. Тоже смуглый и тоже немногоречивый. Я знал его по довольно слабой книге, вышедшей в переводе на русский язык.
Мои стихи разбирал Илья Мухачев, еще не старый, но уже тертый калач. Стихи ему нравились. Помню, особенно по душе пришлась ему строчка: «...лежит сугроб, разрезанный ручьем...» Он цитировал ее несколько раз.
Вместе со мной или позже, не помню сейчас, разбирались стихи Наума Голштейна, молодого, самоуверенного, смотревшего на всех как бы сверху вниз. Они были туманны, запутаны — под раннего Пастернака, как сказал кто-то из участников семинара. Запомнились слова Ильи Мухачева об этих стихах:
— Бывает, после дождя идешь по улице. Кругом лужи, лужи... Останавливаешься в страхе: какая безмерная глубина!.. Кажется, ступишь — и провалишься в бездну. Но вот осторожно ступаешь, и ничего! Лужа как лужа, она и до щиколотки не достает. Так и стихи Наума Голштейна. Первый раз прочитаешь: у, какая глубина! А потом вчитаешься, вдумаешься, — никакой глубины, просто... лужа! Запомнилась и Нина Павленкова из Змеиногорска. Ее стихи хвалили. И сильно хвалили. Если меня обвиняли в объективизме, бунинщине (Илья Мухачев и сравнивал мои стихи со стихами Бунина), то ее принимали безоговорочно.
Ее стихи отличались простотой, субъективностью и удивительной сердечностью.
Ты мне памятен, старый, старый,
В горы брошенный городок.
Над тобою зарниц пожары
Плыли с запада на восток...
Она была кареглазой, стройной, умной... Не знаю, что нас (именно нас двоих) сблизило, но пока продолжался семинар, мы почти не расставались с нею. Вместе сидели, когда разбирались «произведения» наших товарищей, вместе бродили по тихим улочкам Новосибирска, ну и, разумеется, читали друг другу стихи — и свои, и чужие.
Она уезжала первой. Я пошел ее провожать. Внесли ее вещи, вышли в тамбур. Было холодно. За минуту до отхода поезда у меня закружилась голова. Я наклонился к ней и поцеловал ее в губы. И раз, и два, и три... Она вырывалась, но слабо... А потом посмотрела на меня долгим взглядом, как бы говоря: «Зачем?» Поезд тронулся. Стоя на перроне, я махал ей рукой. Она смотрела в оттаявший кружок в окне и тоже махала. Прошла еще минута... Поезд вдаль умчало... И... больше мы никогда не виделись. Никогда!
— Зачем? — и сейчас слышу я глуховатый, как бы идущий откуда-то из глубины ее голос. Не знаю, как и тогда не знал. Наверное, затем, чтобы сейчас, тридцать три с лишним года спустя, я мог вспомнить и ее глаза, и голос, и те поцелуи в тамбуре вагона. Без таких воспоминаний жизнь наша была бы, я уверен в этом, намного беднее.
21 июля 1974 г.
Прочитав повесть Виктора Козько «Здравствуй и прощай», Макаенок сказал:
— В Белоруссии еще никто и никогда не писал такой прозы! Штука, конечно, сильная и яркая. Тайга дана крупным планом. О тайге писали многие, но так, как написал Виктор Козько, — впервые. И люди, живущие в тайге, предстают живыми. Пусть некоторые характеры (Малыша, в частности) кажутся книжными, — это не меняет дела.
Проза, проза... Ах, как нам нужна хорошая проза! Мы добились признания читателей. «Неман» знают, его любят и читают. Но критика молчит, как и прежде. Более того, раньше, когда журнал влачил незавидное существование, критика замечала его чаще, чем сейчас. Нам предстоит преодолеть барьер критики. А преодолеть его можно только качеством материалов, и в первую очередь качеством прозы. Больше хорошей прозы! — вот лозунг дня. Этим лозунгом мы и руководствуемся, составляя план первого полугодия будущего года. Начнем год романом Бориса Павленка «И нет дороги назад», потом дадим повесть Владимира Павлова «Нас поле не насеяно», потом снова повесть Виктора Козько — «Повесть о беспризорной любви»... Ничего, и критики заговорят!
25 июля 1974 г.
Беседа в редакции «Немана». Николай Виногоров рассказывал о советскоамериканских отношениях. Трудных отношениях!
Создается впечатление, что Америка — это мошна, из которой сколько ни черпай, все не убывает. Она всем помогает и всех покупает. С выгодой для себя, разумеется. Вот и теперь... Купила Египет, кормит Израиль, не жалеет миллиардов для Африки... И вдобавок содержит наемную армию. Раньше платила каждому солдату шестьдесят долларов в месяц, теперь платит триста!
Кто-то из наших хлопцев (кажется, Владимир Жиженко) пошутил:
— Раньше каждый американский солдат получал, как итальянский генерал, теперь получает, как советский. Мы же вечно проигрываем. Денег для друзей не жалеем, но, увы, эти друзья часто оказываются ненадежными. Взять тот же Египет. Уж мы ли не старались: и Асуанская плотина, и металлургический комбинат, и дорогостоящее оружие, и военные советники... А вышло что? Нынешний президент Садат переметнулся к американцам, полагая, должно быть, что там можно получить больше. И оружие теперь закупает у американцев, и международную политику проводит, подлаживаясь под американцев.
Да и только ли Египет! Нашим врагом стал Китай. Все наши усилия нейтрализовать соседей Китая, тем более сделать их своими союзниками, терпят крах. Индия, во всяком случае, готова пойти на сближение с Китаем. Она уже ищет этого сближения. Япония тоже... Не этими ли провалами нашей дипломатии объясняется факт, что мы начинаем заискивать даже перед Польшей. Во всяком случае, Брежнев чуть не расплакался, когда в Варшаве ему вручали военный орден. «Я не думал... не мог думать... что через тридцать лет... поляки будут помнить...» Стыдно! Не через тридцать — они и через тысячу лет должны помнить!
Макаенок после беседы сказал:
— Миллиарды надо вкладывать не в Африку, не в Индию, — в Рязань и Воронеж. В случае войны они наши самые надежные «союзники». А мы? Мы заставляем их за колбасой в очередях стоять! О, Русь! Тебя, и правда, умом не понять и аршином общим не измерить. Все-то годы тебя стараются надуть, поприжать и
