— Не знаю… Наверно, потому, что ты говоришь на моем языке.
Мозес засмеялся.
— А ведь ничего бы не стоило — хам! — и заглотить меня. А?
— Да, — согласился дракон.
— Здесь есть пища, — вдруг сказал Мозес. Он почти ненавидел себя. Даже ненавидел.
— Есть пища? — переспросил дракон, выдохнув язык пламени. — Где?
Мозес смотрел на него. Дракон сидел перед ним, огромный, изящный, весь какой-то нереальный, чешуя блестела в свете заходящего солнца, гибкий хвост временами судорожно подергивался — в предвкушении, и от него немного тянуло паленым. Мозес повернулся в ту сторону, откуда пришел. Оттуда, доносимые порывами ветра, уже ставшего прохладным, и ими же временами заглушаемые, слышались взрывы хохота. Охотники кутили. Они пили вино и ели мясо скального человека. Мозес повернулся к дракону.
— Спустись к реке, — сказал он ему. Там ты найдешь много пищи. А потом приходи сюда. Твой десерт будет спать вокруг потухшего костра.
— А потом? — спросил дракон.
— Потом ты улетишь из этой долины, — сказал Мозес. — Улетишь и больше никогда сюда не вернешься.
Дракон хмыкнул, расправляя затрещавшие крылья.
— Что за прок тебе от этого?
Мозес, который уже не смотрел на него, просто пожал плечами.
Дракон поднялся в воздух и быстро полетел вниз, к желтым огням поселков людей.
Валерий Вотрин
Я ТАНЦУЮ
Пум-пум-пах-пум-пурум-пах. Пум-пум-пах-пум-пурум-пах. Я танцую. В мертвом, полуразрушенном городе, на хрустящих обломками улицах я кружусь в сомнамбулическом танце, и треснутый асфальт рокочет под моими ступнями. Я как ветер. Я как дерево, изгибающееся по ветру. Я как источник, бьющий вверх.
Что? Вы хотите узнать мое имя? Их много. Их очень много. Сейчас я Шива, грозный Шива, и танец мой — тандава. Я танцую на пепелищах погребальных костров города, моего города, и Ганг вытекает из моих спутанных волос. В руке моей трезубец, змеи шевелятся на моей шее, горит всевидящим огнем мой третий глаз, и с моего тела сыплется мелкий пепел, когда я танцую, крутясь как поземка. Ибо сейчас я Шива, и танец мой тандава, что символ космического порядка. Я Шива. Я танцую.
Ко мне приближается фигура. Это Христос.
— Здравствуй, Шива!
— Здравствуй, Христос!
Молчание. Он не знает о чем говорить. А я танцую. В это время я танцую, и пепел с моего тела падает на его белые одежды.
— Ты все танцуешь? — говорит он наконец.
— Ведь в космосе должен быть порядок.
— Но порядок — это Господь, — говорит он, и из его рта вылетает пар, распадаясь морозными кристаллами.
— Нет, — отвечаю я, — ибо Бог — лишь ипостась Вселенского Порядка.
Он молчит. Я кружусь на цыпочках, не касаясь земли, моей земли.
— Ты неправ.
Как он долго молчал, чтобы изречь эти слова! Но ведь во время его молчания я танцевал.
— Иди, человек. Я — время, всеуничтожающее время. Твой черед прошел. — Я говорю эти слова, внутренне удивляясь, как он сам не догадался не спорить со мной. Ибо я действительно Время.
Он ушел. А я уже святой Витт. Страшный в своих дергающихся конвульсиях, я двигаюсь по неправильному кругу на замусоренной паперти разрушенного храма города, моего города. Статуэтки святых лопаются через секунду после того, как на них наступила моя нога. Я святой Витт. Я танцую.
Кто на этот раз? Это Моисей. Он подходит ко мне и не здоровается. Я не гордый. Я здороваюсь первым.
— Здравствуй, Моисей!
— Здравствуй и ты, Витт!
— Святой, — прибавляю я с не очень характерной мне усмешкой.
— Святой? — Он удивлен. — Но ты ведь был человеком?
— Да, Моисей. И ты тоже.
— Что же теперь?
— Теперь я танцую.
— Боже! — восклицает он, поднимая руки кверху. — Боже! Когда это кончится?
— Никогда, — отвечаю я. — Это будет вечно.
Он опускает голову. Он уходит. А я смеюсь. Я смеюсь. Нет, они не глупы. Просто они не понимают сущности моего танца. Я смеюсь и танцую. Ибо я Атум. Я могу себе позволить роскошь немного посмеяться. Я — нечто темное, аморфное, призрачное, но в то же время существующее, я ношусь в каком-то диком, варварском танце по улицам города, моего города. Я, Атум, танцую и смеюсь. Ибо я очень сатиричен сейчас. Во мне столько юмора! Ха-ха-ха. Так я смеюсь.
— Здравствуй, Атум! Это Зевс.
— Ха-ха-ха, — смеюсь я. — Здравствуй, Зевс!
— Смеешься? — Голос его полон укоризны. — А в это время…
— Знаю, знаю. — Облако моего тела молниеносно облекает древнюю колонну, подчиняясь своему собственному ритму. — Я знаю, Зевс.
— Чего же ты тогда… танцуешь?
— Ха-ха-ха! — заливаюсь я пуще прежнего. Ох уж этот Зевс! Такой шутник!
— Что ж, смейся, Атум. — Голос уходящего Зевса печален.
— Тебе можно смеяться. Ты один имеешь на это право.
И он признал это. Он тоже признал мое неоспоримое право. Я понимаю его.
Я танцую. Я Шива, грозный Шива, и танец мой — тандава, оргиастический танец тандава, символ космического порядка. Много тысяч лет прошли в Мире, а я все танцую на хрустящих осколками улицах города, моего города, моего мертвого города. Я танцую, и мировой порядок не колеблется. Я танцую, и всякая вещь сменяется вовремя. Я танцую, и многочисленные лжепророки приходят, уходя в срок. Ибо я Шива, многорукий Шива, черный, грозный Шива — созидание и разрушение, творец и уничтожитель. Стирающее все Время.
Я Шива. Я танцую. Танцую. Пум-пум-пах-пум-пурум-пах. Пум-пум-пах-пум-пурум-пах.
