афинянам и афинянкам, где тоже во всю шло гулянье. За ним устремилась Пракситея, а за ней — музыканты с инструментами.
— Воздадим Афродите Небесной! — воззвал Тезей.
И теперь толпа загремела охотно.
— Воздадим!.. Небесная!.. Воздадим!
Пракситея сделала знак. Музыканты заиграли, и она поплыла в танце. Гульбище приумолкло при первых звуках музыки, люди с удивлением взирали на Пракситею: мало кто из них умел воспринимать танец без пения, хотя бы без выкриков. Но движения танцующей были столь выразительны, что ей стали подпевать.
— Танцуем вместе, — приказала Пракситея.
Мужчины и женщины двинулись, поворачиваясь, притоптывая, разгорячаясь.
— Быстрее, еще быстрее, — двойной танец, — требовала танцовщица.
Ритм набирал силу — еще и еще. Некоторые, раззадорясь, выплевывали монеты, мешавшие им теперь под языком, метя в кусты и все-таки пробуя запомнить, куда плевали. Ребятня тут же расползлась отыскивать эти сокровища. Кто-то из взрослых тоже, притворяясь сильно опьяневшим, опускался на четвереньки, чтобы углядеть свою, да и чужую монету. Но большинство с неистовостью плясало.
— Афродита Небесная! — опять прокричал Тезей.
— Небесная! — неслось над головами танцующих.
…Ночь застала Тезея и Пракситею в самом здешнем храме. Ключница провела их к широкой задней двери, которая оставалась открытой. В углу у стены за спиной статуи богини кто-то установил просторное и хорошо застланное ложе. Четыре светильника несколько поодаль обступали его. Еще два светильника закреплены были за спиной статуи богини. Выше фигура ее растворялась во тьме. Плотная тьма заполняла остальное пространство храма вплоть до главного входа. Непроглядная ночь привалилась и к заднему створу двери, через которую они вошли сюда, отгораживая их от всего мира.
Однако ни Тезей, ни Пракситея, войдя в храм, ничего, что вокруг, не замечали. Молодой царь сразу же свою новую подругу понес к освещенному ложу. Только это ложе видели они сейчас. И свет факелов погас для них.
Когда Тезей откинулся на ложе, Пракситея, словно продолжая танцевать, скользнула к проему дверей и застыла. Тьма снаружи отступила: полная луна, окруженная крупными звездами, будто рассматривала сверху землю.
— Вы, мужчины, в любви молитесь солнцу, а мы, женщины, луне, — проговорила Пракситея. — Солнце ослепляет своим сиянием, — продолжала она, — а луна слушает нас. С ней можно разговаривать… Солнце так занято своим сиянием — рассмеялась вдруг танцовщица, — что его даже на коварство не хватает — жжет и все. А луна… Ох какой бывает коварной колдуньей.
— Ты говоришь, как жрица.
— Я и есть жрица.
— Да, — согласно кивнул Тезей, вспомнив про храм Диониса, где они познакомились.
— Нет, — поняла его Пракситея, — я вообще жрица.
— Здесь ты жрица любви…
— Я везде жрица, жрица и все, — не согласилась танцовщица. — Я все чаще себя жрицею ощущаю.
— Что твой муж? — спросил Тезей.
— Они ушли в плавание искать рыбу, — просто ответила Пракситея.
— Угу, — отреагировал Тезей. — А что ты как жрица ощущаешь?
— Мне ничего не надо знать, я часть существующих сил. Они движут мной.
— Как?
— Через танец.
— Ты все равно, что мой Поликарпик, — с грустью, которую не развеял даже праздник, произнес Тезей.
— Люди только в большой компании привыкли танцевать под музыку, и чтоб одновременно петь. И при этом нужен еще заводила. По другому — не получается. И так во всем. А я и без флейты могу танцевать. Могу одна… Им вместе потоптаться — это да, интересно. А самому с собой вроде как и делать нечего. А ведь каждый мог бы хоть в чем-то активным быть… Выходит, — заключила свой монолог Пракситея, — именно народная Афродита им нужна. Народная, а не Небесная.
— Да? И я, наверное, такой же, как они, — огорчился Тезей.
— Кто они?
— Наши палконосцы.
— Но ты же все время что-то затеваешь…
— Хочу чего-то, как будто меня мучает какая-то сила, — а сам я ничего не умею, — виновато произнес молодой царь.
— Ты еще собственных сил не знаешь, — предположила Пракситея.
— О боги, — взмолился Тезей, — не дайте мне узнать их.
— Твои силы проснулись, а ты сам еще нет, — улыбнулась Пракситея.
— Еще, увы, долго так будет.
— Ты говоришь, как пророчица, — обронил Тезей.
Пракситея решила отвлечь Тезея от этого разговора. В одну руку взяла светильник, а другой потянула за собой молодого царя.
— Пойдем, поглядим, как она на мир смотрит. Афродита. И на нас.
Они обошли четырехугольный постамент статуи богини и остановились перед ее ликом. Пракситея подняла светильник вверх. Афродита сверху глядела на них с усмешкою. Богиня любви вообще глядела на людей с легкой усмешкою и днем. Теперь же этим двоим усмешка богини показалась совсем откровенной.
…И все-таки нечто творилось в Афинах. Рядом с морем спокойно не проживешь. На каком-то из кораблей, кроме привычного прочего, привезли с этого проклятого, извращенного и много возомнившего о себе Востока неведомые прежде в Афинах пряности и острые приправы к еде. Истинные жители Аттики чуждались всего такого. Однако, объявились вдруг и понимающие. Из тех, кто побогаче, познатнее и из тех, кто поднаторел на всяческих астрономиях, геометриях, физиках и музыкальных искусствах. Поначалу над ними посмеивались. Чудаки и есть чудаки. Потом, скажем, на вопрос «Есть ли у тебя к камбале перец» стали женщины раздражаться. А потом приправление добротной привычной пищи заморскими снадобьями многими стало восприниматься как обида. Общественная, между прочим. Разумники из окружения Клеона в связи с модой на острые приправы и пряности пустили в оборот хлесткие слова: блудливая щекотливость.
Однако и в другом стали появляться неожиданности. Имелся в Афинах человек по имени Харин, сын Менадора и Фестиды, веселый и общительный. Никто лучше него не мог изготовить колбасы. И если у вас домашний праздник какой, вы могли придти к нему за рецептом. Его любовно так колбасником и прозвали. И вот этот Харин, сын Менадора и Фестиды, отстранил от себя все разнообразное семейное хозяйство и стал каждый день заниматься только колбасой. Изготавливать ее и продавать. Остальное, говорит, я и на деньги куплю. И за рецептом к нему уже было не сунуться.
Очень удивило это афинян.
Вслед за Харином некий Мелант, сын Антигена, объявил себя только кирпичником. И очень этому радовался. Мол, все остальное тоже стану покупать… А сам буду месить глину, нарезать и обжигать кирпичи, и все. Поначалу у него во дворе скопилось много кирпича, а потом мало-помалу афиняне вошли во вкус: из тележек, отправленных за кирпичем, даже очередь образовывалась иногда. И ведь никаким особым искусником он не был. Афиняне недоумевали. Однако кирпичи покупали, поскольку вдруг и строительный зуд их стал одолевать.
А вот Евген, объявил себя венцеплетом: стал плести венки для застолий. Но венки — не колбаса и не кирпичи. Никто, разумеется, их не покупал, если только для смеху. Бедняга ошибся. А люди над ним потешались.
Смеялись афиняне. Но появились причины и для настороженности, и даже для опаски.
