одном таком окне возникла тимонова голова.
— Ты смеешься надо мной? — спросил Тезей.
— Нет.
— Ты — один? Почему же ты смеешься, когда рядом с тобой никого нет?
— Как раз поэтому.
— Если все, по-твоему, обречено и жизнь не станет лучше, то, может быть, ничего и не предпринимать? — спросил молодой царь.
— Я этого не говорил.
— Ну, тогда смейся, а мы поедем.
— Далеко? — все-таки поинтересовался Тимон.
— В Браврон.
Отряд Тезея свернул направо. Спутники его притихли, как призадумались. Через некоторое время — владения Артемиды — медвежьей богини, ее главное святилище в Аттике, расположенное в Бравроне. А чуть далее — в Гапах Арафенидских — опять храм этой богини. «И медведицей в Бравроне одевалась в пурпур я», выводят знатные молоденькие и легкомысленные афинянки. Именно в Бравроне ежегодно устраиваются праздники в честь Артемиды, этой бегуньи в хитоне до колен, о которой забыть песнопевец не смеет. Кто знает, вправду ли строго блюдет свою невинность эта бессмертная охотница, однако девственность дедовских обычаев и устоев среди приверженцев ее соблюдается весьма строго. Для них любое нововведение — все равно что клятвопреступление. А для нарушителей клятв Артемида — быстрый враг. Без какой бы то ни было снисходительности.
Так что призадуматься Тезею и его спутникам было о чем. К тому же в Бравроне или, может, даже ближе, в Стириях, их ждала непростая встреча со стариком Орнеем, которого земной отец Тезея Эгей выжил из Афин. Выгнал, одним словом. На худой конец, с сыном Орнея Петиоем можно будет потолковать, — думал Тезей.
Чтобы скрасить дальнейший путь, тем сократить его и чтобы развеять других спутников, Пилий попробовал втянуть Мусея в придуманное им самим состязание. Мусей не Тезей: с ним Пилий давно и хорошо знаком.
— Мусей! — на скаку прокричал Пилий, хотя можно было и не кричать, — философия, как живое существо: логика — кости и жилы, этика — мясо, а физика — душа. Понял? Давай теперь ты.
Мусей оглянулся, как отмахнулся:
— Ты бы, конечно, предпочел мясо понежней.
— Фу, какой мрачный, — не отставал от него Пилий, — улыбнулся бы и тем самым принес жертву харитам… Продолжим… Берем яйцо: скорлупа — логика, белок — этика, а желток — физика.
— Яйцо, конечно, всмятку, — уточнил Мусей.
— Хорошо… Видишь огороженное поле, — не унимался Пилий, — давай так: ограда — логика, урожай — этика, а деревья — физика.
— Ничего в голову не лезет, — отмахнулся Мусей.
— Ничего?.. Все возникло из ничего, — призадумался вдруг Пилий.
— Что возникло? — не понял Мусей.
— Все, — повторил Пилий, — все вокруг… Вообще — мир наш.
— Не из ничего, я полагаю, а от начала, — поправил приятеля Мусей.
Теперь беседа завязалась и двинулась сама собой.
— Хорошо сказано, — обрадовался Пилий.
— Толку-то, — не разделил его радости Мусей.
— Твоя правда, толку не много, — согласился Пилий, нисколько не огорчившись. — И все-таки мы находим удовольствие в подобных беседах. Наслаждение даже.
— Наслаждение, наслаждение, — вздохнул Мусей, — я бы предпочел наслаждению безумие.
— Наслаждение — прекраснейшее из безумий, — отпарировал Пилий.
— Это оттого, что мы себя не слышим, когда болтаем о вечном, — проворчал Мусей.
Пилий рассмеялся, долго хихикал.
— Лира тоже слушать себя не умеет.
— Чего ты все радуешься, — удивился Мусей, — тебя ничем не проймешь.
— Почему? Проймешь…, — не согласился Пилий. — Только философа надо действительно хорошенько хватать за уши: убеди и уведи.
— Настоящая мудрость в вздохнул Мусей.
— Точно, — согласился Пилий, — природа умеет учиться сама у себя.
— Идеи вечны и чужды страданию, — заявил Мусей. — А, значит, чужды и нам с тобой: люди только и знают, что страдают, — добавил он.
— Не вполне, — возразил Пилий, — как бы живые существа выжили, как жили бы, если бы не были приспособлены к идеям.
Мусей на это не ответил, поскольку в голову ему пришла совсем иная мысль.
— Мы с тобой говорим так, словно что-то ищем, словно стараемся что-то вспомнить.
— Надо полагать, мы — наследники золотого века, — по-своему подхватил мысль Мусея Пилий, — мы его остатки, хотя и не помним об этом.
— Герофилу бы сюда, — заметил Мусей, как бы признавая тем самым правоту Пилия.
— И Поликарпика, — обернулся к ним Тезей.
Так Мусей с Пилием и ехали, не замечая дороги, в беседе. Развеять, может быть, и не очень развеяли своих спутников, но все их внимательно слушали. Не только Тезей.
Наконец, будто показались строения Стирий.
— Вот тебе, Пилий, и философия, — оживился Мусей, — видишь: стены города — логика, и внутри — разум…
— Какие же это стены? — Возразил оказавшийся более зорким Пилий, — это же отряд воинов. Нас ждут.
Афиняне замедлили движение, в два ряда группируясь за спиной Тезея, и, перестроившись, остановились. От отряда стирийцев отделился всадник с копьем, подпрыгивающий в седле и с темным, непомерно большим щитом.
— Я еду один, — тоном приказа предупредил своих Тезей.
Он не взял из колесницы ни копья, ни щита и поскакал навстречу стирийцу. Однако Мусей и Пилий не послушались и устремились за молодым царем. Их кони, чувствуя своих хозяев, держались сзади и ступали неслышно.
Всадники съехались и остановились.
— Я Петиой, сын Орнея, — назвался стириец, хотя и Мусей, и Пилий его знали, — я приехал по поручению моего отца.
Конь Петиоя развернулся к афинянам боком, и из-за щита, большого, почти в человеческий рост, с медными бляхами на воловьей коже и с медным же ободом по краям, видна была только голова сына Орнея.
— В урочищах великой Артемиды гостей приветствуют оружием, — улыбнулся Тезей.
— Нам не очень нравится то, что вы везете с собой, — без улыбки, высокомерно объявил Петиой, — и вы — не неведомые гости, которых сначала угощают, а потом расспрашивают… Однако не беспокойся, хозяин Афин. Орней приказал встретить вас миром… Пока миром, — видимо от себя присовокупил он. — Столы наши ждут вас.
— Ты забыл добавить «и царь Аттики», — поправил стирийца Тезей. — Столы, разумеется, хорошо, — продолжал он, — но к чему оружие?
— Надо же вам знать, что оно у нас в хорошем состоянии, что за ним отлично ухаживают, — усмехнулся Петиой. — Так мы ждем вас.
Он тронул узду и поскакал обратно.
Развернулся и Тезей, натолкнувшись прямо на Мусея.
— Я сказал, что еду один! — недовольно воскликнул он.
— Я так увлекся беседой с Пилием, что не слышал, — объяснил Мусей.
