На мою удачу через дом оказался проулок и я свернул в него. Теперь я топал под горку вдоль каких—то заборов и огородов, и, как знал, через сто метров вышел к реке. К Иланьге, судя по всему. Насколько я уяснил Штырин, в нем, в отличие от моего родного Кумарина, была всего одна река — Иланьга.
Уже подступали сумерки.
Как и в любом частном секторе река изобиловала здесь мостками для полоскания белья. Недолго думая я разделся до плавок и побрел по воде от мостков к мосткам. Скоро я нашел несколько обмылков хозяйственного мыла, за малостью и потому бесполезностью оставленных хозяйками на плотиках.
Укрывшись в подходящих зарослях ивняка я прикинул на всякий случай, как, если что, лучше переплывать реку и стал мыться.
Голова, едва только намылилась, стала саднить. В самых неожиданных местах, везде, где только можно были микроскопические ссадины. Затем, по мере намыливания, засаднило и тело. Несмотря на это от мытья я испытывал давно забытое удовольствие. Знать бы ранее что я буду рад как ребенок принимать гигиенические процедуры не в теплой и чистой ванне, а в кустах, в реке, хозяйственным мылом — ни за что бы не поверил. А сейчас… Кажется лучше и нет ничего на свете. Как мало оказывается надо человеку — сбить с него наносную шелуху цивилизации, вывести его за рамки стереотипов и он тотчас, за кратчайшее время способен вернуться к истокам. Довольствоваться малым и в это малое заключать великое, сокровенное, настоящее.
И хотя удовольствие хотелось продолжать и продолжать, однако мыло следовало экономить. Я выкупался, чувствуя как вода возвращает жизнь в мое избитое тело, потом вымочил всю одежду и тщательно её намылил, так же тщательно, на сколько позволяли сумерки, всю её простирал, а вместо полоскания обвязал её вкруг себя, напялил на ноги кроссовки и переплыл на другой берег. Хотя переплыл — довольно суровое определение — Иланьга в этом месте оказалось мелкой и я почти до середины дошел по дну, по горло в воде и только потом почувствовал глубину и течение. Сделав с десяток махов, не особо с течением борясь, давая себя сносить, опять нащупал дно и спокойно дошел до берега.
На нем уже, выбрав получше кусты я развесил для просушки одежду. Тут уже не было жилья, только тянулись во все стороны заливные луга — покосы, да грохотала где—то вдалеке неугомонная железная дорога.
Я решил, что тут и проведу ночь.
Не тут—то было. Полчища комаров и прочего гнуса немедля атаковали меня. Поначалу я еще пытался от них отбиться, но враг был многочислен и силен. Комары, вероятно, передавали весть о царском ужине по какой—то своей насекомьей почте ибо оравы их все прибывали и прибывали. Прихватив свои пожитки я ринулся прочь с максимальной, при моей больной ноге, скоростью. Но комары не думали бросать калеку и яростно преследовали меня. Возможно я действительно казался им вкусным, а возможно их просто забавляло само зрелище — несчастный хромец, голый, в одних трусах и хлюпающих кроссовках смешно куда—то ковыляет, нелепо размахивая при этом брызгающими портками и рубашкой. Не знаю — я бы на их месте, увидав такое зрелище заржал во всю мощь молодецких легких. Они же лишь докучливо пищали, кто их знает, может быть и ржали, и с лету терзали мои и без того потрепанные мослы. Так я добрался, с горем пополам, до стога сена.
Стог был вполне классический, можно даже сказать пасторальный. Уютный такой пряный стожок на затуманивающемся лугу. Откуда только он здесь, если сенокос еще не начался? Наверное не вывезли с прошлого года. Впрочем мне было не до природных красот, и не до догадок. Мне нужен был сон и я принялся обустраивать в стогу берлогу. Выкопал внушительных размеров нору, накидал в неё с верхушки сена, забрался и подоткнул, подкопал, замаскировал изнутри лаз.
Если кто—то вам скажет что ночевка в стогу это романтика и красота — не верьте. Полная чушь. Едва я только устроился, как мне показалось, что я попал внутрь какого—то огромного механизма. Этот механизм своими бесчисленными детальками, винтиками, пружинками ежесекундно пытался уцепить меня, достать и уколоть. В разные части тела то и дело впивались какие—то жесткие стебли, уши щекотали травинки, что—то шуршало и двигалось. Как люди еще умудряются в этом любовью заниматься — решительно не мог я понять в тот тягостный час.
Но человек ко всему привыкает, вот и я более менее устроился и приготовился отойти ко сну. Не тут—то было. Теперь мне казалось, что я не внутри механизма, а внутри какого—то дома, населенного хорошо знакомыми друг с другом жильцами. Причем я в этом доме был явно не на правах гостя, а на правах то ли мебели, то ли добычи. Уж больно по хозяйски вели себя жильцы, совсем не стесняясь и не стараясь беречь мой покой.
Какие—то букашки, правда не кусачие, ползали по мне где только можно, кто—то более крупный деловито разгуливал по всему стогу — шуршал чем—то, хрустел. Но стог был какой никакой крышей, постелью, в нем было ощутимо тепло и лучше уж такой приют, чем совсем никакого. Посему я, несмотря на неудобства, полный впечатлений от пережитого за день, сам не заметил, как заснул.
Когда я выбрался на дорогу солнце уже вовсю пекло мою дурную голову. Я стоял на обочине, на пригорке и пытался поймать попутку. Дело это, судя по всему, было дрянным и безуспешным. Машин попросту не было. Как не было и никаких указателей, куда эта дорога ведет. Но, так как она была единственной, должна же она была хоть куда нибудь вести. Опять же, судя по количеству автотранспорта, а оно было нулевым, дорога вела однозначно туда, куда и такой бесшабашный ухарь, как пресловутый Макар, не рискнул гнать свое горемычное стадо.
Можно было бы конечно просто топать по этой дороге, но сказывалось вчерашнее повреждение. Еще утром, выбравшись из стога, я самонадеянно решил пробираться к дороге напрямик, через поле. Это казалось легко осуществимым, дорога вилась в небольшом отдалении — километрах в полутора, ну может в двух. Узкая её лента отблескивала серебром меж симпатичных елочек, растущих редкой цепью вдоль обочин, скрывалась в ложбинках и вновь показывалась на взгорках. И, подражая этому вольготному бегу, хотелось вспорхнуть и полететь. Да и поле, ведущее к ней казалось ровным как футбольный газон. В общем прогулка ничего кроме приятностей не обещала.
Перпендикулярно дороге, выныривая из тоннеля, звенела тугой струной железная дорога. До неё было чуть дальше — навскидку около трех километров. На железке виднелась площадка—остановка. Но электричкой мне путешествовать расхотелось. В электричках, как известно ездят не только пассажиры, но и такие злобные существа как контролеры—кондукторы. И они, чуть что, вызывают милицию.
В иные времена конечно кондукторы бы меня и за зайца не посчитали, все же одного цеха люди, теперь же, и по этой же причине, они могли меня и опознать. Да и Любка, одноцеховик, мать бы его так, тоже, со слов Виктора был контролером как раз в электричке. Кто знает — вдруг его отпустили, вдруг повстречаю знакомца. Посему и полон я был решимости выбираться из Штырина автодорогой. Куда? Знамо куда — домой, в Кумарино. К маме и папе. Порядком меня уже измотали мои приключения, порядком осело в моей душе ила и мути из страданий и переживаний. Да и телу неплохо бы подлечиться. Что—то совсем оно пошло вразнос.
