тужился из последних сил и тогда, когда мне показалось, что уже совсем ему конец, что сейчас и настанет тут его смерть, он, вывернув последний раз из—под колес кусок земли вдруг выкатился на вершину горы, к которой так отчаянно, с отдачей всех без остатка своих лошадиных сил, лез.
Деревья отпрыгнули в стороны и дивная картина распахнулась передо мною. Внизу, как в кино лежала вечереющая долина, по которой раскинулось большое село. В одной окраине села серебрилось огромное, чеканное от ветерка, блюдо пруда, в другой оплывшим пряником кривилась деревянная башенка. Село лежало прямо, вытянувшись как струна, в одну длинную улицу. Позади села были живописные луга, по которым бродили не менее живописные, хоть сейчас на холст, стада и заходящее солнце ласково ершило по холке все это великолепие. Окруженное невысокими, плосковерхими горами село поражало идиллическим спокойствием. Без сомнения — это было самое красивое место из виденных мною, самое мироустроенное, самое идеальное. Все в нем было ладно, подогнано и пристроено. Все было со смыслом и уместно.
— Вот она, Молёбная, красивая да? — спросил меня водила и стал осторожно, цепко держась обеими руками за баранку, вести грузовик вниз.
— Красиво, — ответил я, — а что это?
— Молёбная, говорю же. Деревня такая. Люди тут живут, но не как все, а наособицу. Ну да сам увидишь. А мы им везем гостинцы.
— Что за люди? Староверы что ли? — Догадался я.
— Ну, можно сказать и так.
Вот это да — староверы! Не думал не гадал, что когда нибудь увижу их живьем. Нет, я конечно знал, что в наших краях есть раскольничьи селения, но почему—то мне это казалось такой же сказкой, как предания о снежном человеке и звере—мамонте. Что—то из области истории, в сухом остатке нынешних дней от которой сохранились лишь разрозненные пыльные экспонаты, аккуратно собранные, описанные, выставленные на витрине музея под строгим оком присматривающих старушек. И тут бац — оказывается — экспонаты—то живые, здравствующие и без всякого надзору, вне музейных стен спокойно себе живущие. Вон — коровок пасут, рыбку в пруду удят. И недалеко от людей забрались, совсем рядом, в пределах полудня езды от города. Но место—то как выбрали. И не подберешься. Знать не будешь, ни за что не догадаешься.
Я приготовился увидать суровых мужиков с лопатными бородами, в кафтанах до пят, подпоясанных бечевой, поминутно осеняющих себя двуперстием, но ничего такого пока не видел, хоть и таращился во все глаза.
Мы меж тем проехали башенку и наш транспорт теперь погромыхивал, бряцал всем своим немощным телом вдоль улицы. На первый взгляд деревня как деревня.
— Что, староверов выглядываешь? — спросил меня мироед. Ну ещё увидишь. С непривычки—то оно неприятно. Вроде как и нелюдь ты для них.
Но тут и обычных людей полно. С пол села наверное. Ну к ним, как к смраду, староверы притерпелись, а ты чужой, так что по первости молчи, по сторонам в открытую не пялься. И не дерзи. Они того не любят. Ты — чужак. — наставлял меня «мироед».
— А ты не чужак, тоже ведь поди пришлый?
— Я—то? Я из этого села родом. Только рано отсюда уехал. Эх, да чего там! — с какой—то непонятной горечью протянул водила. В общем ты понял, тихо себя веди.
Странный дядечка, думал я про себя, сначала чуть не убил, потом сменил гнев на милость. Теперь вот староверами запугивает, смотреть на них не позволяет. Как—то сложно все…
— Ну вот, приехали. Сейчас выгружаться будем. Ты, короче, покуда сиди в кабине и носа не суй. Сиди скромно. Сейчас выйдет хозяин, я с ним перетолкую. А потом пособишь мне мешки сгружать, сами они сгружать не будут, про это я тебе потом объясню. Помощь твоя — вроде как плата будет, услуга, за то, что я тебя подбросил. Ну а после решим, как далее с тобой поступить.
Тут явился хозяин. Мироед, потирая руки и вывалился из кабины на улицу.
Любопытство распирало меня, и несмотря на запрет я косился на мироедова собеседника. Издалека — мужик как мужик, крестьянского вида: лысина, рубаха, штаны. Прямая широкая спина, во всем облике присутствует эдакая кряжистость, основательность и чисто крестьянская хитрожопость.
Мироед переговорил о чем—то со стариком и они оба пошли к машине. Я все также, повинуясь инструкциям, сидел в кабине, курил и старался не казать носа.
Наконец водила замахал мне руками, мол выходи. Я с готовностью последовал его призыву, ибо ноги от долгого сидения у меня затекли, а зад и вовсе превратился в суповой набор из костей. Каждая кость терлась о другую и терзала жидкую плоть.
Едва я ступил на землю, как боль в ноге дала о себе знать. Я скривился, но грозный окрик бородача привел меня в чувство:
— Срамную пыхалку—от, свою, выкинь, тебе говорю, антихрист. Чай к людям идешь, а не к чертям в преисподнюю, чтоб табачиной аки серой дьявольской вонять.
Я стушевался, а суровый бородач без перехода переключился на мироеда:
— Онотолий, ты кого это привез?
— Путник ко мне прибился, дядя Федос. Пристал — банный лист чисто.
— А сюда пошто его привез? Или мало у нас своих антихристов?
— А куда его везти. Он, говорит, бежит.
— Ну, бежит? От кого же это он бежит—от?
— А от себя, говорит, бежит, от себя бежит, сам себя догоняет.
Бородач нахмурился, и стоял, задумавшись, весь смурый и мрачный теребя в ладони бороду.
Ладно, путник, — наконец изрек он, коли прибился, так помоги—ко разгрузить машину—от. А я пока подумаю, может ты на что и годный.
Толян уже откидывал борт и собирался лезть в кузов. Меня конечно несколько удивили слова про мою «годность», как—то это попахивало невольничьим рынком, что ли, но делать нечего, надо было помочь.
— Да погоди—ко. Руки—то свои срамные, табачищем вонючие, вымыть надо. Не антихристов ведь груз таскать будешь. Эй, там, ковш несите с водою. Да не из дому берите, чего поганить—от, а в сарае есть ржавый, в его воды налей из кадки огородной и неси скорее.
Вскоре молодая девушка с убранными в платок волосами, потупив взор и опустив голову, смотря себе под ноги принесла ковш с водой. Я протянул руки, но странный дед сердито вырвал у неё из рук ковш.
— Сам полью. В избу ступай.
Пока я мыл руки, лицо и шею, странный дедок с прямотою военкомовского врача комментировал мой внешний вид и облик. Его не устроила моя худоба, мой болезненный вид и мои травмы. Но в конце концов,
