Софья успокаивалась, сидела опустив голову, терла по—детски, кулачками глаза, да изредка всхлипывала. Увидев меня — опять скуксилась и приготовилась зареветь.
— Не надо, — приказал я, — хватит. Соберитесь. Ваши слезы действуют на меня удручающе. Я сейчас тоже расплачусь. Так и будем оба плакать. Вот вам еще вода, выпейте её, и давайте уже решать проблему.
Выпив воды Софья первый раз улыбнулась и виновато попросила умыться. Умывшись, она вышла ко мне сама на крыльцо и попросила, чтобы я закурил.
— Мне, знаете ли, иногда очень нравиться, когда дымок щекочет ноздри. Но только иногда. Веет детством, знаете ли так. Дом вспоминается, брат мой, Юра. Вы же знаете моего брата.
— Да, конечно, знаю. Замечательнейший человек. Редкой доброты, редкой тактичности.
— Спасибо вам за теплые слова, Виктор. Он мне вместо отца. С детства меня воспитывал. Мама умерла моими родами. Я была очень поздним ребенком и организм мамы не выдержал. Я ее даже ни разу не видела. Не знала материнской ласки.
— Простите.
— Да ничего, ничего. Сегодня вечер такой хороший. Отчего— то так хорошо на душе вдруг стало. Было так плохо, так муторно, и вдруг — хорошо. Я обязана сейчас выговориться, а вы, Виктор, слушайте.
— Все что угодно, Софья. Я целиком к вашим услугам.
— Да. Мне иногда кажется, почему—то, что вы вечно ерничаете. Как—то придуриваетесь, что ли.
— Извините. Это вам только кажется. Так что там вы про Юрия?
— Да, Юра. Юра меня и воспитывал. Мне кажется в этом и есть его жизненная трагедия.
— Не понимаю, простите.
— Ну вы же знаете, у него с алкоголем проблемы… Так вот, я считаю, что это все из—за меня.
— Но почему?
— Когда я родилась, Юра уже был вполне самостоятельным человеком, взрослым, в возрасте. И, как любой мужчина в его возрасте, был морально уже готов создать семью, понимаете?
— Пока не очень, если честно.
— А тут родилась я.
— Ну и что? Хотя, да, кажется понимаю. Вся забота о вас легла на него и из—за этого разрушилась его личная жизнь.
— Да, это такая трагедия была для него. И большое несчастье для меня. Я считаю себя причиной всех его бед.
— А он?
— Что он?
— Ну он так считает? Обвинял вас когда—либо?
— Нет, ну что вы, он очень тактичный в этом плане человек.
— То есть вы просто для себя сделали такой вывод?
Софья молчала. Вечер, вытащив из под солнечной печи всю небесную сажу трусил ее на землю и оттого все вокруг быстро темнело. В непроницаемой этой темноте лица моей собеседницы не было видно, но чувствовалось, что она сейчас расплачется.
Наконец, уже в полностью сгустившейся темноте он всхлипнула пару—раз и капризным голосом заявила: Я не считаю, я знаю, знаю точно, наверняка — так оно и есть. Отчеканила, чуть не по слогам: т а к о н о и е с т ь! И убежала в дом.
Черт их знает, этих баб. Прислали какую—то нервную курсистку в деревню учительствовать. Я то думал — у нее серьезные проблемы, а у нее обычный предменструальный синдром вкупе с истеричностью. Был такой тип поведения во времена серебряного века — экзальтированные истеричные барышни пачками травились следуя по пятам за Блоками, и стрелялись на могилах Есениных. Думал я — они тогда все и повывелись окончательно, очистили, так сказать, генофонд, ан нет, гляди ты — живут и здравствуют.
Ну конечно, в деревне все эти твои зазвездюлины никому ни в какое место не уперлись. Тут вообще всем пофиг — тварь ты дрожащая или право имеешь. И затаилась, до поры, в нашей учительше эта гнильца, законсервировалась. Обрела наша обследуемая здоровые черты лица, душевное равновесие и стала походить на человека. А тут такой подарок с неба — беглый галерный раб «из князей полонённых», то есть я.
Да еще и припадок мой, временное безумие по поводу толянова тайного отъезда, что разыгрался у нее на глазах. Вот и запустились у девушки бледной со взором горящим саморазрушающие процессы. А так как под боком есть еще и подходящий объект — почему бы и его не подключить к своим унылым псевдогорестям.
Я ходил взад—вперед по крыльцу иссмолив уже с пол пачки сигарет. Злился, пытался успокоиться, но не мог. А может она чего не договорила, может эта история с Юрычем была лишь прологом?
Ведь и в самом деле Юрыч произвел на меня впечатление очень угрюмого человека. Человека, в душе которого явно был какой—то надлом. Какая—то глубокая трещина, которая расколола его личность надвое. Какой—то перенесенный личностный удар, после которого его жизнь изменилась. Что—то такое было в нем, проступало сквозь угрюмость какое—то страдание. Вдруг в самом деле предположения Софьи не беспочвенны. Молодая ведь совсем, а так себя изводит. Жалко девчонку.
Поразмышляв еще, повертев ситуацию, как неисправную запчасть, так и сяк, я решил, что утро вечера мудренее. И отложил сборку механизма до утра.
Войдя в дом, где уже были погашены все огни, я встал у входа в Софьину комнату и тихо позвал: Софья. Софья, если вы не спите, знайте, ваш брат ни в чем вас не винит. Он вас очень любит. Правда.
Ответом мне была настороженная тишина.
— Спокойной ночи, Софья. — для приличия помедлив пару мгновений сказал я, и отправился к себе. Засыпал я с какой—то волнительностью. С той мятежностью, какая преследует человека перед дальней дорогою особенно если он давно уже никуда не выбирался, или перед сменой работы, или перед походом к врачу по поводу обнаружившейся внезапно проблемы со здоровьем — в общем с состоянием предчувствия неизбежных перемен.
Наутро, пригласив меня к чаю, Софья сама продолжила вчерашний разговор. Безволие было стерто с ее лица, теперь она была полна решимости. И это была не маска, а именно новое состояние духа. Такие перемены меня радовали и я досадовал на себя за свои глупые вчерашние мысли. Все мы горазды лепить на людей по горячке обидные ярлыки. Это легче, чем сострадать.
А Софья между тем поведала следующее.
В прошлом учебном году в ее школе занималось пятеро детей. Всего. Все эти дети были из подгорной части Молебной. Сектанты из Нагорной своих детей в школу отдавать не хотели. Не видели в этом необходимости, мотивировали тем, что в мирской школе их детям учится грех, да и вообще не
